Сторонники Казгирея не могли перенести такого безответственного заявления:

—   Казгирей никого не боялся и никого не боится, он из Москвы!

Страсти так разгорелись, что удержать их было уже невозможно. В ход пошли кружки. Дутики, или мелкокружечники, бросились бежать кто куда; некоторые спасались под столом. Но Сосруко качнул стол и кого-то зашиб. Послышался плач, визг. Может быть, именно потому, что зачисление Лю в среду большекружечников было не совсем законно, ему досталось больше всех: чья-то не то кружка, не то миска рассекла ему голову, показалась кровь.

В столовую прибежали Жансох, Дорофеич и кухарка Матрена.

Громче всех кричала Матрена. Побледневший Лю с испугом смотрел на повариху, утиравшую ему голову фартуком. Дорофеич усмирял расходившихся парней, Жансох собирал кружки.

Да, происшествие печальное! Тут было уже не до Корана, не до вопроса о правомерности уразы. И нужно же, чтобы пострадал именно  Лю, друг Инала и Казгирея. Что, если его покровители узнают об этом? Вот что беспокоило Жансоха. Он приказал уложить Лю в своей комнате. Матрену назначил сиделкой. Дорофеичу велел идти утром за доктором, а сам сел писать рапорт о происшествии.

Жансох был большим любителем иностранных слов. Нередко во время разговора с Матреной, Дорофеичем или 'кем-нибудь из учеников, а тем более во время урока, Жансох вдруг замолкал, вынимал из кармана книжечку — словарик иностранных слов, листал ее и, поднявши вверх палец, произносил загадочное слово:

—   Коллоквиум!

На этот раз он долго искал в словарике определение происшествия, о котором рапортовал, и вот...

—     Инцидент! — сказал он громко, оглядываясь на Матрену. — Инцидент или эксцесс... не знаю, как лучше. Раненый заснул?

—     Какой заснул, — заворчала Матрена, не придававшая никакого значения торжественному тону заведующего. — Я тебе скажу, Жансох, или, как тебя там, Джонсон, что ли, твое счастье, что ушибли Лю, а не другого. Вон какой терпеливый, тихий. Ты еще ответишь перед начальством. Такие беспорядки среди детей, чуть не до убийства... Еще счастье, что Дорофеич подоспел.

Матрена так яростно отчитывала Жансоха, что тому стало не по себе. Он подсел к Лю на койку.

—   Я знаю, — не без лести приступил он, — что сын Астемира не смалодушничает, он настоящий джигит. Разве я не выдал ему большую кружку?

 — Мне не больно, — успокоительно проговорил Лю, хотя на самом деле ему было больно. Матрена то и дело прикладывала к его голове мокрое полотенце.

Вдруг в дверях показались Таша и Аркашка, а за ними Сосруко.

—   Ты не очень больной? — наивно спросил Таша.

Лю обрадовался появлению товарищей:

—     Нет, я совсем не больной. Это инцидент.

—     Ну хорошо, — солидно заявил Сосруко, — тогда мы сами пойдем на кухню, будем чистить картошку и все, что нужно. Пускай Матрена сидит здесь.

—     А Таша? — удивился Лю. — Как же он пойдет чистить картошку и варить мясо? Ему же на кухне захочется есть, там всегда так вкусно.

Матрена даже посветлела, выслушав добровольцев: толстуха прижала' к пышному животу маленького Таша с одной стороны, еще меньшего Аркашку с другой.

—  Ай, добрые мои хлопчики! И что ж! И конечно! И пущай идут на кухню, я только на минутку сбегаю с ними, покажу, что да чего, сбегаю и вернусь... Ты пока присмотри сам, Жансох!

—   Так ты не очень больной? — еще раз переспросил Сосруко. — Если что, скажи мне, я все могу.

Жансох вдогонку крикнул:

—     Старшим бригадиром назначаю Сосруко.

—     Ха, — послышался уже издалека уничижительный возглас Матрены, — тоже, — назначает... Еще побачимо, назначат ли самого... Лучше смотри в свою книжку... Всех детей загубит...

Жансох уже не слышал Матрены, и в самом деле он опять углубился в свой словарик, выискивая, каким иностранным словом может быть обозначено желание людей помочь друг другу?

За ночь Лю передумал немало. Но больше всего он жалел маленького своего друга Таша. Что будет с ним? Он, наверное, умрет, если будет продолжать держать уразу. Покуда он сам не поймет, что от уразы больше вреда, чем пользы, и что таким путем он не облегчит участь Ахья, — покуда сам не поймет всего этого, никакие усилия доброжелателей не помогут. Лю вспомнил, как в таких случаях говорила Думасара: «Не заставляй снимать с тебя рубашку. Будет снимать другой, обязательно сделает тебе больно. Свою рубашку снимай сам». «А эта ураза, — думал Лю, — вроде как старая грязная рубашка, зачем носить ее, лучше снять, да поскорее, да самому, чтобы другой не зацепил воротом твой нос». Ночью несколько раз наведывалась Матрена, щупала голову, прикладывала тряпочки, возмущалась:

 — И какой же это детский приют, чи по-ихнему интернат! Жансох ушел спать к сударушке. Сторож так перепился, что лыка не вяжет. Кто поедет утром за доктором? Кто выведет ребят на завтрак, если Жансох опоздает?

Под утро Лю задремал, и все казалось, что ему через голову снимают рубашку, отчего голове больно.

Проснулся он от криков Матрены: кто-то убежал из интерната. Кто же это? Убежать, конечно, мог любой. Лю вспомнил, как он сам на первых порах бежал отсюда домой; прибежал, мать уложила его спать, а наутро он услышал, как Думасара разговаривает с Астемиром.

—   Лю пришел обратно, — говорила Думасара, — не хочет оставаться в той школе-интернате.

Астемир помолчал, прислушался и потом сказал нарочито громко:

—   Что ж, не хочет, насильно не заставишь. Да оно и хорошо, как раз только вчера наш богатей Муса говорил мне: «Зачем отдал в школу второго сына? Кто будет хозяйничать? Лучше бы отдал мне твоего Лю в батраки, мне нужен пастух». Вот и выходит хорошо, — заключил Астемир, — как раз пойдет Лю пастухом к Мусе. Когда встанет, скажи ему, чтобы шел к Мусе.

Астемир ушел в свою школу. Думасара направилась к коровам. Лю быстро встал, быстро оделся и потихоньку, стараясь остаться незамеченным, шмыгнул мимо хлева в сад, на дорогу и побежал обратно в Буруны. Вот какая история приключилась с Лю на первых порах. Но это было давно, два года назад, теперь Лю ни за что не ушел бы из интерната, именно теперь, когда заведующим интерната будет Казгирей, а Инал выдаст оркестру новые трубы.

Эти мечты были прерваны криком Матрены:

—   Попади он мне в руки, выщиплю последние волосинки!

Теперь Лю понял, кто бежал: безволосый Таша.

Все случилось так, как опасалась Матрена: Жансох опаздывал, Дорофеич задавал беспробудного храпака у себя в каморке, и невозможно было его растолкать. А между тем уже наступило время завтрака. Весь интернат — и большекружечники, и мелкокружечники, и самые маленькие дутики, — все уже по привычке высыпали во двор и строились в шеренгу. Вдоль двора шла полоска камней, вбитых в землю; каждый из учеников раз навсегда знал свой камень и становился в шеренгу против него. Так строились и на этот раз. На правом фланге, как обычно, стал Сосруко, но на левом фланге оставалось одно пустое место. Другая брешь в шеренге была против камня Лю. Как будто в ряду зубов выпало два зуба. Лю все это видел через окно. Он не мог спокойно лежать на койке, когда такое делалось. Огромная папаха Жансоха висела на гвозде. Он снял папаху, надел на больную голову и успел спуститься вниз как раз в тот момент, когда Сосруко, подражая Жансоху, величественно отдавал команду:

—   По одному, равнение направо, заходи для утреннего принятия пищи, каждый к своей миске... Шагом марш!

Лю пристроился в хвост колонны. В старой и лохматой папахе Жансоха, размахивая руками в такт марша, Лю зашагал за товарищами. Это, конечно, было по-геройски. Но ребят смешило, как Лю беспрерывно поправлял огромную папаху, сползавшую ему на лоб. В окно выглянула Матрена. Раздался ее истошный крик:

—   Да вы тильки побачьте, шо це таке, — сильное чувство заставило ее перейти на родной украинский язык, — да вы тильки побачьте! Видано ли це дило! Побитый хлопчик, ему треба лежать, а он марширует. Да кыш отседова, слышишь, ты, Лю! Чтоб я тебя тут не бачила! Иди к тому Жансоху та ложись на койку. И что это за заведующий, — перешла она на русский, — пропал бы он пропадом уж совсем! Я сама пойду к Иналу, все расскажу ему. А то разве дождешься того председателя Шрукова. Горе мне в таком интернате с такими сиротами! И, как бы услышав причитания Матрены, уже бежал через двор запоздавший Жансох. Он чувствовал свою вину и, видимо, хотел чем-нибудь ее загладить. Не совсем точно помня значение иностранного слова, показавшегося ему уместным, он кричал: