Сначала вышло так. Возвращаюсь с дежурства под часами, небрежно швыряю конверт на стол и иду варить кофе. Через полчаса вскрываю конверт и обнаруживаю кучу бумажек вместо одной — четыре новеньких червонца и одну примятую пятерку. Тьфу-ты, ну-ты!

В чем-то ошибся, может, не достоял минуту? Или оделся не так?

Ну конечно, рубашку пижонскую нацепил — на днях случайно взял в комиссионке. Вся площадь пялилась на меня из-за этой рубашки. А Они просто вычли из зарплаты. Хоть бы выговор какой дали, а то — ба-бах без предупреждения.

Плевал я на пятерку, но обидно. Целый час прообижался, ходил из угла в угол, а точнее — топтался посреди комнаты, потому что углов в ней не осталось. Заняты все углы. Топтался и думал: что делать, что делать…

А вдруг эти выплаты вообще прекратятся? И стало страшно. Куда мне, соблазненному, на одну зарплату тянуть!

Потом пришла злость — неужели я целый час из-за поганой пятерки промаялся? Вместо того, чтобы горы ворочать — с моей-то головой! размениваюсь на такое дерьмо. Схватил с полки здоровенную хрусталину и грохнул. Полегчало.

Сел за стол. На бумагах — слой пыли, тоненький такой слой. Протер пальцем дорожку на стекле, а дорожка никуда не ведет, оборвалась на краю стола. Пытаюсь сосредоточиться.

И тут звонок. Не сомневался — это Они. Если б знать…

Бросился, открыл, а за порогом — учтиво оскаленная морда Валика.

Ну, достал он мне эту дурацкую, ни для чего не годную стенку, достал! И что же, будет он теперь вечным моим гостем? К тому идет…

Валик, не поздоровавшись, проскочил прямо в комнату и запричитал над красиво разбрызганными по ковру осколками убиенной хрусталины: как-же-тебя-угораздило-как-же-тебя-угораздило-как-же-тебя…

Минут через десять я его выпер. Нет, чтоб просто послать подальше, а со вздохами, с ужимками, поглядывая на часы и сметая невидимые пылинки с новюсенькой суперсофы, стоившей восемь с половиной дежурств. Он немного упирался, хотел что-то предложить, шебуршал по карманам и строил обиженные физиономии, но потом до него дошло. Он слегка подпрыгнул, осветился неподдельным сочувствием, стал облизываться, подмигивать и обещать нечто необычайно французское. И сразу исчез.

Если б так! Через полчаса, когда я сидел на кухне и, уставившись в телевизор, жевал сухую колбасу с венгерскими огурчиками, снова задзинькал электрический колокольчик. Я вздрогнул, очередной огурец заскользил по желтому пластику пола. Это, конечно, Они — кто ж еще? Пора выяснять производственные отношения.

Открыл и, не выдержав, коротко матюкнулся сквозь зубы. Возвратился Валик. Оказывается, бедняга продежурил все это время в подъезде и, убедившись, что моей нравственности никто не спешит нанести урон, решил обговорить два дела. Я думал, прямо на пороге и выскажется. Но нет, на этот раз он уютно устроился в кресле.

Первое дело — подписку Стендаля можно взять примерно через неделю, сто двадцать — дороговато, но, как говорит Валик, не слишком дорого. Думаю, что сам он перехватил эту подписку рубликов за 80–90. Ну да ладно, у каждого свой бизнес. Согласился, пусть приносит. Встал со стула — второе дело должно решиться быстрее. Но не тут-то было.

Валентин Яковлевич усмехается и никакой поспешности не проявляет. И даже просит рюмочку чего-нибудь. Достаю бутылку коньяка и терпеливо устраиваюсь напротив.

Валик долго смакует «Мартель», причмокивает, что-то обдумывает. Потом говорит весьма внятно и твердо:

— Эдик, одолжи ключ на воскресенье.

— Какой ключ? — удивляюсь я.

— Ключ от твоей квартиры, — поясняет Валик и снова ухмыляется. — С обстановочкой, так сказать, но без хозяина. Короче, хата твоя нужна с субботы, двадцать ноль-ноль, до воскресного вечера.

Так! Наступил момент расплаты за услуги. И это с мелочью пузатой, с Валиком. А вот с Ними… Как с Ними придется расплачиваться? На всякий случай выдаю бессмысленную фигуру:

— А я-то думал, у тебя с Татьяной полная сексуальная гармония.

Валентин буквально передергивается. Даже в глазах мелькает злая искорка — величайшая редкость. Но искорка тут же гаснет, словно перетекает на губы, они кривятся и складываются в солидарную мужскую усмешку.

— А я думаю, — говорит он, — у нас обоих отличная гармония с рокотовскими наследницами. Но не в этом дело. Не для себя, Эдик, стараюсь, то есть вроде и для себя, но квартиру для шефа своего прошу. Нет у меня сейчас подходящей хаты, а девочку я ему роскошную нашел.

Ого! Это что-то новое в его репертуаре. Скорее всего и не новое, но для меня как бы открытие. Сильной пружинкой начал он пользоваться. А шеф у него силен бродяга — постарше Потапыча, а туда же. Видел я его однажды в гостях у Рокотовых. Сладкоглазенький дядька, бодрый и до последней ниточки руководящий товарищ. С генералом молодость вспоминал, а сам на Наташку пялился — с коленок на грудь и обратно. Заслуженный живчик.

А Валентин все глубже сверлит меня взглядом. Вопрос-то для него ох какой важный. На живчика коврами впечатления не произведешь. Он и сам одним телефонным звонком два вагона всяких тряпок насобирает. Повысился Валик из обычных доставал в личные бандеры перешел…

А я? Кажется, тоже повышаюсь — правая рука Валика, у него девица, у меня — хата. Превосходный дуэт. Имеет же он право на небольшую эксплуатацию совместно добытого комфорта. Интересно, куда я качусь по Игоревой теории вроде бы и не вниз, значит вверх, куда ж еще?

— Ты не можешь без меня обойтись? — спрашиваю напрямик.

— Нет, не могу, — отвечает он. — И ты без меня не обойдешься. Не выпендривайся, Эдик.

Что возразить? Тяну время, пытаясь узнать, хорошенькая ли девочка, и на кой дьявол нужен ей этот пожилой петушок. И тут Валик как будто загорается. Я ведь так редко давал ему повод излагать глубинные мотивы своей философии.

— Эдик, ты на меня, как на ходячую аморальность не смотри, — говорит он. — Такова, Эдик, реальная жизнь — это симфония сил и слабостей, надо только ноты правильно расставлять…

Ловко насвистывает, стервец. Наливаю еще понемногу коньяка, а он продолжает:

— …у шефа все равно слабость к прекрасному полу. Сколько у него служу — только одна секретарша надавала ему по мордасам. Но зри в корень по Пруткову. Зри в корень! Права ли она? Ведь распылит свои лучшие годы с волосатиками по подъездам и подворотням, а от них, сам представляешь, толку мало — ни презентов, ни ресторанов, ни премии. Они и сами рады, чтоб девица бутылку поставила. Ну, повоют вечер-другой под гитару с хмельком, покадрятся, а потом? Потаскать — потаскают, но замуж-то не возьмут…

Валик переводит дыхание, допивает коньяк и, выпустив колеблющееся колечко дыма, проникновенно продолжает:

— А вот другой, вроде бы лучший вариант — какой-нибудь инженеришка в управлении слюни распустит, возомнит, что повседневный доступ к ее коленкам — ближайшая цель его жизни. Все славно — фата, Мендельсон, торжественный переезд из общежития на тещину жилплощадь. А дальше? Конец развлечениям, стирка, варка, сцены ревности, стреляние трешки до аванса, зачуханные нарциссы к восьмому марта. А потом? Еще веселей! Уа-уа… Декретные — на коляску и ванночку, одна зарплата на троих и в качестве неизбежного приложения — быстро иссякающее мамочкино терпение и сексуальная озабоченность молодого мужа. И наконец, разочарование, полная пустота…

Валик тяжело вздыхает, словно его-то все это и постигло, и переходит к выводам:

— Так не лучше ли этой красавице получить правильное применение? Подумай сам, ведь всем лучше! И шефу — заряд бодрости, и ей — надежный покровитель, кое-какая карьера, подарки, и мне — а почему бы и нет! некоторая польза. Вот тебе любопытный житейский вариант — вроде бы пакостно, а всем к добру. И так часто, Эдик, гораздо чаще, чем твоя телячья душа допустить может. Надо в последствия глядеть, а не поверху голыми эмоциями шпарить.

И тут моя телячья душа не выдержала, сорвалась и выдала нечто крайне нецензурное.

Валик пожал плечами, встал и буркнул:

— Подумай до завтра, я позвоню.