На Бетонном мосту их задержали. Поставили в очередь, чтобы проверить документы и обыскать.

Кружил колючий снежок. У депо зычно перекликались паровозы. В стороне, около парапета, застыла группа мужчин под конвоем.

— Геночка, родной, заплачь, — попросила Мария. Но тот, думая, что с ним шутят, причмокнул языком и засмеялся.

Тогда объятая отчаянием Мария ущипнула его. Мальчик сжался и залился плачем. А когда она, почти глухая и слепая, боясь поскользнуться, двинулась к постовым, вцепился в ее волосы и забил ножками в грудь.

— Уйми своего щенка, обмочится! — крикнул бровастый жандарм с бляхой-полумесяцем на груди. — Где документы? — И толкнул кулаком ей в бок.

Трудно сказать, кто кого вел дальше — Мария Генку или он ее. В свою комнату она вошла без сил. Постояв у кровати, бухнулась на нее и зарыдала. Пряча газеты под подушку, почувствовала, как кто-то обнял ее, задышал в голову. Перед глазами замаячил бровастый жандарм, потом — сановный немец на Ленинской улице, и Мария, содрогнувшись от ненависти, понемногу стала успокаиваться — около нее была Лида, да и впереди ожидало более страшное, которому нужно будет идти навстречу.

Нет, не меньшая тайна и то, как вырастает среди людей старший! Правда, природа в этом случае дает ему, видимо, чуть больше, чем закваску. И прежде всего — умение выбирать себе и другим место в событиях. Но признанным вожаком он становится лишь тогда, когда, идя за ним, единомышленники сочувствуют ему и охраняют его. «Ты — нам, мы — тебе», — как говорила Лида. Во всяком случае, так было в подполье.

И опять-таки набраться бы тут ума-разума Марии, протрезветь: рядом же дочка, Гена… Сдержать бы немного рвение. А заодно отбросить и свои переживания — слезы, сострадание: без них легче. Ан нет!..

Еще в первые дни поклялась быть с Марией семья Марчуков. Так вот… Дождливой осенней непогодью, когда Марчуки садились ужинать, кто-то постучал к ним в окно. Не постучал, поскреб — неуверенно, просительно. Ему открыли. В сени ступил обросший, кожа да кости, призрак в солдатской, точно изжеванной шинели. За это грозила смерть, но незнакомца без слов провели в дом, посадили за стол. Мало того — оставили у себя, пока, оправившись, человек не смог уйти, как и пришел, в темную, хоть глаз выколи, ночь.

Однако через месяц до Марчуков докатилась молва: их военнопленный опять за колючей проволокой.

Тогда старшая дочь Марчуков, не думая, что решается на крайне опасное: «Может, и мой где-то вот так же доходит!» — подалась с приятельницей в лагерь.

Ворота в гиблом месте охраняли эсэсманы и овчарки — зверье, что кидалось на каждого, кто не был одет в немецкую форму. Собак подобрали рослых, грудастых, с желтыми подпалинами, чтобы пугали одним видом.

Когда женщины подошли к воротам, эсэсманов поблизости не оказалось — на страже сидели только две овчарки. Понимая, что овчарки могут их разорвать, женщины, однако, не повернули обратно. Приближаясь к собакам шаг за шагом, стали уговаривать их — спокойно, ласково, как людей. И когда появились около сторожевого помещения, у начальника караула полезли на лоб глаза. Возмущенный неслыханным, он накинулся на женщин с кулаками. Но те не отступились и, переждав, когда приступ ярости у начальника схлынул, всучили ему припасенный самогон и золотую пятерку. Добились и разрешения поискать своих среди заключенных. Но, неся через час на спине полуживых мужчин, они еще не знали, что ожидает их при выходе из лагеря. Не потешаются ли над ними? Ведь бывает же — собаки заявляют о себе не тогда, когда чужой человек входит в дом или во двор, а когда выходит оттуда. Однако овчарок у ворот уже не было, — расстрелянные, они валялись в кювете…

Так как же могла быть иной Мария?

Ранней весной, рискуя жизнью, она сама организовала побег пленных. Правда, по-своему — с распропагандированной охраной, сопровождавшей пленных на работу, с партизанским проводником, который нес на плечах мешок с белой заплатой, чтобы и в сумерках можно было его видеть. Потом еще и еще. Несколько раз по протоптанной дорожке Мария отправляла также вооруженных минчан и солдат из словацкого батальона — сперва в отряд капитана Никитина, а потом «Дяди Коли», «Димы»..»

В таких случаях говорят: помогает Фортуна. Это верно — за Марию были и люди, и обстоятельства. Но вне поля зрения тех, кто так говорит, остается очень важное: эти обстоятельства она угадывала заранее или создавала сама, как сама подбирала и людей.

Связи Марии расширялись — успехи тоже приносят друзей. И чего только не делали ее люди. Собирали оружие и деньги. На беженском пункте, где гитлеровцы тайно вербовали будущих шпионов, вели учет тех, кто проходил специальный медицинский осмотр. Они даже ухитрялись путать прогнозы погоды, которые давала метеорологическая станция летным частям…

Но тут все же был допущен просчет. А возможно, кого-то насторожило хождение Марии по городу — слишком универсальной становилась ее деятельность.

Вскоре после того, когда была закопана ценнейшая аппаратура физической лаборатории университета, Лида встретила Марию в коридоре укоризненным взглядом.

— Погоди, не больно спеши к себе, — предупредила многозначительно. И Марии бросилось в глаза: она причесалась и принарядилась.

— Не понимаю, — произнесла Мария, пристальнее разглядывая соседку.

— Приходили, Маня, за тобой. Может быть, и сейчас за твоими окнами притаились. Приводил тот, из жилуправления. Знаешь, остроносый такой, как курящая баба, что не уважает себя. Грозил: если еще раз не застанет, возьмет Тому заложницей. Так что я раздобыла картофельной кожуры, муки немного и лепешек напекла. Одежду тоже подготовила. Сама ты, конечно, не отступишься… Да и не лишне, чтобы тебе свободней было…

И Марию осенило — Лида привела себя в порядок, чтобы проститься и быть решительной. Поняла: медлить действительно нельзя. И через каких-нибудь полчаса уже наблюдала в окно, как дочка в полинявшем платке, в больших, не по ней, курточке и сапогах пробиралась огородами, чтобы отправиться ночью к далекой тетке. А еще через полчаса эсдековцы снова перетряхивали комнату Марии, поставив Лиду лицом к стене.

С этого времени Мария уже не имела постоянного пристанища. Да и жизнь изменилась в корне — для нее потеряло значение, что она ест, где спит. И следила за собой больше по привычке, чтобы быть как все. Теперь ее существо жаждало испытаний, жило одним. Ему Мария отдавала свои силы, в нем и черпала их.

Когда командование отряда «Димы», предложив покончить с другими делами, поручило искать способ, как покарать гаулейтера, по чьей вине чинится насилие и льется кровь, Мария, понимая, чего это будет стоить ей и другим, приняла задание как награду. Ей давно в снах мерещилось — пролитая по приказу гаулейтера кровь дымится, и все вокруг окутывает мгла-дым. Так как же было не заявить людоедам: хотите войны — она вам будет! Как не попробовать заслонить близких от маньяка….

Но с чего тут начинать? Как подступиться к сановному палачу, когда подходы к дому, где он живет, перекрыты секретами и патрулями, а его самого охраняет целая орава телохранителей?

Марийны хлопцы взялись собрать данные. Выяснили: гаулейтер уже не ходит по городу пешком. Ездит в сопровождении двух-трех, как и его машина, лимузинов. Номера на них ежедневно новые; в колонне его лимузин меняет место — то едет посредине, то впереди. Даже еду гаулейтеру из кухни, которая находится в цокольном этаже, подают в столовую лифтом, и прежде чем она попадает на стол, ее апробирует доктор.

Тогда взяли ставку на засады. Стали разъезжать по городу на грузовике, надеясь на счастливый случай. Одну из наиболее проворных подпольщиц Мария послала работать в радиостудию — искать людей и возможностей. К сотрудничеству была привлечена уборщица генерального комиссариата. Однако разъезжавшие на грузовике так и не встретили кортеж и не смогли расстрелять или раздавить гаулейтеровский лимузин. Главный директор, на которого в радиокомитете была взята ставка, оказался трусом. Уборщица же клялась: если и удастся внести мину в кабинет гаулейтера, ее все равно найдут адъютанты, которые по утрам осматривают там каждый уголок.