Мария только что вымыла голову. У печи на табуретке стоял эмалированный таз с водой. Склонив голову на плечо, Мария стояла рядом и протирала полотенцем волосы — густые, чуть ли не до колен.

До этого я не встречался с ней, но угадал, что это она, — ясное лицо, умные, с поволокой глаза, черные как смоль, длинные волосы. Она искоса глянула на меня, положила на табуретку полотенце, вздохнула.

В чистой половине, из которой в темноватую кухню через открытые двери лился свет, слышались оживленные голоса.

— Вы ко мне? — спросила Мария, видя, что я молча рассматриваю ее. — Наверно, расспрашивать будете?

— Ты, Маруся, расскажи о сообщении шведского радио, — подсказал кто-то из чистой половины.

— В Минске еще остались наши, — не услышала она и стала перечислять подпольщиков, над которыми по-прежнему висит опасность. — Дала уговорить себя, дурочка… Похлебаеву, видите ли, все мало. Шоферу Фурцу вздумалось быть с ним: «Где он, там и я…» А что, если сам он на цугундере? А могли и засечь, когда подвозили нас. И если побежит на вокзал, чтобы встретить и проинформировать, пиши — пропало. Оба попадутся…

Веки у Марии дрогнули, и на глазах закружились слезы.

Я встречал много мужественных людей. Но должен признаться: такое натуральное, глубокое мужество я видел впервые. В ней как бы жила душа народа, его горе и вера. Казалось, Мария знала все, и даже то, о чем думали, чего ждали женщины там, на Урале. Ибо она вобрала в себя их боль, их терпение и доброту.

Чьи следы привели их к дому? Когда это случилось? После диверсии или после поездки в Жуковку? Диверсию проводили вдвоем с Борисом. В горком же ездили только с Надюшкой…

Заставил себя привычно вспомнить.

Шел дождь. Спички в кармане намокли, термитный шар не загорался. Он чиркал-чиркал им о коробок, а щелчка и знакомого шипения, что зарождалось бы в глубине шара, не было. Но потом, когда вот-вот должны были пройти часовые, у Бориса шар загорелся. Темень затрепетала от искристых, шипучих огней. В сверкающем свете, который не давал теней, под дождем, что, кажется, гнался вслед, Борис бежал и радовался: все-таки удалось, и никакие овчарки не возьмут след!.. Что же касается Жуковки, неприятные происшествия подстерегали только, когда ехали туда, — когда укрытый дерюжкой трясся на телеге, поджав длинные ноги. Опасность тогда в самом деле надвинулась близко, и Надюшке дважды — в Паперне и Вишневке — пришлось отбрехиваться от бобиков на заставе: возила, мол, в город, к врачам, «тубика» брата…

Злясь — стук в наружную дверь разносился по всему дому, — полагая — это очередная облава или проверка, — Андрей вскочил с кровати.

В дверном проеме испуганно метнулась фигура в белом, еле видная, но по движениям Андрей узнал — мать.

— Что делать, Андрюша? — обессиленно спросила она.

— Зажгите коптилку, — недовольно отозвался он, — и постарайтесь поговорить с ними сами…

Он нарочно не стал одеваться, а как был — в трусиках и майке — вышел из боковушки в большую комнату, где уже слышались чужие голоса. Внимание привлек средних лет, лобастый, с узким подбородком эсдековец в гражданском, который, держа левую руку за спиной, махал правой перед Надюшкиным носом, вынуждая ее моргать и прищуривать глаза. Остальные — мать, бабушка, дед, Василек и Лизавета — кучкой столпились около буфета. Только Аннушка, наспех укрытая материнским халатом, беззаботно, раскинув ручки, спала на диване за обеденным столом. Два эсэсмана — один на пороге и другой возле столпившихся у буфета, — положив руки на автоматы, висящие у них на шеях, ждали распоряжений.

Увидев Андрея, лобастый бросил взгляд на солдата, стоявшего у дверей в сени. Тот подтянулся. Андрею пришло в голову: следовательно, у них есть уже договоренность насчет него, и, значит, они пришли с арестом… В Жуковке тоже были сигналы, и первый потребовал, чтобы Андрей переходил на нелегальное положение, и с неделю после совещания не разрешал возвращаться в Минск. Следовательно, нужно было вести себя иначе, чем надумал, — возможно, даже задраться. Да и сердце будто окунулось в кипяток, и застучало в висках. Грозя Надюшке пальцем, эсдековец нет-нет и прикасался им к ее лицу — к переносице, к уголку рта, — предупреждая: пока что сдерживается, но может ткнуть и в глаз.

— Чего вам нужно от нее? — крикнул Андрей, решительно, всей пятерней, зачесывая назад русые прямые волосы. — Спрашивайте у матери. Она здесь хозяйка.

Эсдековец скосил на него сузившиеся глаза, выпятив грудь, подошел и, взяв за подбородок, повернул ему голову, словно желая посмотреть в профиль.

Андрей отступил, но, видя, что рука вновь тянется к его подбородку, с силой оттолкнул ее — эсдековец скорей всего был из тех, что, верные профессиональному опыту, показывают себя позже.

— Л-ла-адно. Иди одевайся, законник! — как бы действительно примирившись с его протестом, погладил руку эсдековец и шевельнул кустистыми бровями.

Переступив порог боковушки, подхваченный порывом, Андрей кинулся к кровати, вытащил из-под матраца пистолет, фонарик, схватил одежду, ботинки и, зная — створки окна по привычке лишь прикрыл вчера, — сиганул в сад. Удивленный — выстрелы не гремят, — перескочил через ограду на усадьбу соседей. В развалинах дотла разрушенного квартала натянул одежду, обулся. Со злой радостью отметил: ботинки дедовы, и если пустят овчарку, это собьет ее с толку.

Решил: будет прятаться у себя на хлебозаводе. Но, тревожась за остальных членов штаба, забежал — три камешка в крышу голубятни — к Борису. И все-таки, когда, подсвечивая фонариком, присел на охапку соломы в заводской трубе, где раз уже ночевал после того, как хлебозавод вывели из строя, когда увидел высоко над собой круглое пятно синего неба, сердце сжалось, неприкаянное, от одиночества.

Память услужливо вытянула из тайников и поставила перед глазами — на, смотри! — неожиданное. Вспомнилось почему-то, как Надюшка-третьеклассница в наивном желании одеваться красиво однажды отпорола в школьной раздевалке от чужого пальто меховой воротник и назавтра пришила к своему поношенному, латаному пальтишку. Как после, когда подросла, он однажды шел с ней по Советской улице и один из встречных парней, оторопев, начал дергать товарища за рукав: «Посмотри-ка! Вон! — И рассердился: — Да смотри же, дурак, больше, может, и не увидишь такую!..» Вот и Борис души не чает, боится глянуть ей в глаза.

А мать? На ее плечах, пока не окончил ремесленное училище, держалась вся многоротая семья. Сколько помнит ее, вечно в работе. Да и теперь все в доме на ней. Вот, скажем, Василек, совсем еще ребенок, не умеет защищаться, и когда ругаешь его, лишь молчит: «Ну, Андрюша, ну!» — хотя с такими же огольцами мастерит «жучки» и разбрасывает их по мостовым. А Лизавета? Ей совсем недавно нравилось, что от него, Андрея, после работы пахло хлебом. Она только-только начинает видеть девичьи сны. Всего позавчера рассказывала; упустила свое копеечное колечко в ручей; вода быстрая, светлая, подхватила и покатила с собой. «И сердце мое будто покатилось, — сошла на шепот. — Бегу по берегу и смотрю, как оно виляет между камешков. А тут откуда ни возьмись щука. Хайло разинула. Но я тык руку в воду — колечко и нанизалось на палец. Само!..»

В полдень на хлебозавод пришел Борис. Принес печеной картошки и голубя, чтобы проверить, не сослужит ли при крайней надобности службу. Но когда его пустили, он ударился о закоптелую стену, выбил крыло, и его, дрожащего, в саже, Борис сунул назад за пазуху. И как ни храбрился, разговор не клеился.

— С товарной станции сообщают, что немцы начали подвозить хлеб из Польши, — чтобы повеселить себя и товарища, наконец встряхнул головой Борис и попробовал усмехнуться. — А ты ешь! Видно, проголодался. Я раньше не мог прийти.

— Какая тут еда! — с досадой отмахнулся Андрей. — Ты как моя мать.