— Щукой! Ах, чтоб ево!

— Щукой, паря, да за им, да за им...

— Ну и что ж?.. Переял?.. А?

— Что!.. А ты не суйся под язык!

— Я не суюсь — не оса...

Посадница поняла, что тут что-то да не так, коли рассказчик ударился в сочинительство об окуне да о щуке.

— Да кто видел самое рать-ту, братцы? — допытывалась она. — Кто верх одержал в бою?

— В бою?.. Да мы-ста, боярыня, наши-ста робята...

— А кто сказывал подлинно?

— Пидбляне сами видали.

— Не сами, а робятки их сказывали, что насады пловут.

— Видимо-невидимо насадов... Уйма!

Марфа на рыбаков рукой махнула...

Надо было скорей ехать в Новгород, тем более что в этот самый момент издали послышался звон вечевого колокола... Рыбаки посымали шапки и крестились.

— Вон, братцы, чу! Заговорил родной...

— Эхма! Разнесли Москву!

Марфа приказала отчаливать от берега...

Остромира и Исачко сидели сияющие, блаженные: она видела себя под «топольцами» с своим суженым, а он воображал себя с огромным московским пряником в руках — «сам батя привез».

А колокол все кричал — тревожнее и тревожнее...

— Прибавь ходу, ребятушки. Глыбче весла, — говорила посадница.

— Ну-ко разом... Ну-ко ухнем, братцы!

— У-ух — у-ух — у-ух!

Весла глубоко бороздили Волхов, насад вздрагивал и резал острым килем воду, оставляя за собой длинную полосу.

Вечевая площадь запружена колышущимися массами... Слышны вопли... У Марфы похолодели руки, оборвалось сердце, потемнело в глазах...

С трудом, цепляясь за народ, она протискивалась в середину, к вечевому помосту... До слуха ее со всех сторон, словно жужжащие шмели, долетали бессмысленные, страшные слова, клочки говора, непонятные и в то же время страшно ясные своим ужасом полуречи и, как шмель, впивались в ее сердце:

— У Коростыня... на берегу... изменою...

— Владычень стяг не дошел... наши не устояли...

— Которы потонули, котороньки-светы в полон взяты.

— И Гюрята убит... Наши кончане все полегли костьми...

— Пропал Великий Новгород!.. Пропали наши головы!

— А все идол Марфища!.. На поток ее, идола окаянного!

— На поток!.. Разнесем Марфины животы!..

У края вечевого помоста стоял посадник, белый, как его борода... Он что-то говорил, кричал, но голоса его не слышно было в буре народных голосов, проклятий и воплей... В окне вечевой колокольни торчала седая голова вечевого звонаря с жалким, испуганным лицом: «Вона в чьей кровушке бродил ворон — и теперь поди в ей бродит, окаянный»...

Вдруг сзади послышались новые крики, вопли, стенания... Женские голоса перекрикивали всех — они выли в истошный голос, выли до неба, раздирали душу...

Марфа-посадница, которая, отыскав в толпе своего сына Димитрия, еще бледного, но уже оправившегося от ударов рогатин и сулиц у Коростыня, обнимала и целовала его, услыхав эти вопли, опустила руки и смотрела на толпу испуганными глазами... Посадник, стоя на помосте впереди концовых старост и тысячских, старался через головы толпы рассмотреть, что там еще случилось... Какая новая беда?.. Не Москва ли обступила Новгород?

Толпа хлынула в разные стороны, и глазам всех представилось страшное, непонятное, непостижимое зрелище... «Что это? Кто? Что у них на лицах?..»

Вопли и стоны все усиливались. Стонал весь Новгород.

— Злодеи! Душегубы! Матушка Софья святая! — кричал с колокольни вечный звонарь и рвал свои жидкие, седые волосы. — О, злодеи адовы!..

К вечевому помосту приближались какие-то страшные люди... Да, это люди. Но лиц их не видать... Видна запекшаяся черная кровь... Иные лица обернуты кровавыми тряпками... На иных видны только глаза. О! Какие глаза!.. На других белеют зубы, ничем не прикрытые — без губ, без усов... Все это обрезано — и губы и носы. Видны только глаза и белые зубы, да тряпки, да черная кровь... Все в пыли, худые, страшные, без доспехов, босые, полунагие...

Это были новгородцы, отпущенные москвичами из плена после дьвольской операции... Они добрались-таки до родного, вольного города, но не все, далеко не все...

Остромира, безмолвная и бледная, дрожа как осиновый лист и держась за мать, искала кого-то растерянными глазами в этой толпе страшных пришельцев. Но как узнать того, кого она искала?.. Где его лицо, где его ласковая, игривая улыбка?

Но она узнала его — не его, нет, его не было, — она узнала его глаза, одни глаза... А под глазами не было его лица — не было его... Это не он — нет, и глаза не его...Это не он — это чужой кто-то...

И он узнал ее. Его глаза увидели ее и сказали это — глаза сказали — страшно говорят глаза без лица! Страшные глаза, ужасные... Ох как они говорят, как смотрят на нее страшно...

И зубы белые под черной пропастью, где прежде был нос, зубы осклабились на нее.

«Не Павша... не он... Страшный, ох! Страшный!..»

Она подняла глаза к небу, только бы не глядеть на него, не видеть страшных глаз и белых, ничем не покрытых зубов.

Она увидела вечевую колокольню... колокольня шатается... Кто-то рвет там на себе волосы... Каркает и кружится ворон... кружится колокольня, шатается, небо кружится и шатается... И колокольня, и небо, и солнце — упали...

Прошло около трех недель после битвы у Коростыня и после того, как отважнейшие из новгородцев, в пылу этой битвы врезавшись в ряды москвичей, частью пали там же на берегу Ильменя под ударами московских мечей и сулиц, частью попались в плен и воротились в Новгород злодейски обезображенные.

Над Ильменем не то ночь, не то прозрачные сумерки. Нет, это ночь. Где-то петухи поют...

— Третьи алекторы поют — утро скоро.

— Каки, баушка, алехторы?

— Кочета... по церковному алекторы.

— Я, баушка, питушка слышу.

— Ну, ин питушок... А ты-ко греби гуще.

— И то, баунька, густо гребу.

— Догоняй ночь-ту, ишь уходит... Третьи алекторы... Должно, в Коростыне... Догоняй, догоняй ноченьку-ту.

— Ее, баунька, теперь не догнать. Скорее день нагоним, солнушко.

— Ну-ну, греби, близко берег.

— Точно... берег... Ух! Страшно. Мы с Гориславонькой видели их живыми еще.

Лодка пристала к берегу. Из нее вышла старуха, стала глядеть...

Желтело и белело вокруг... Кое-где при слабом мерцании зари — шевелилось... И слышался хруст... Это лисицы догрызали новгородские кости.

— Го-го-го-го! Ту-ту-ту-ту! — глухо прокричала старуха.

Тени около костей бросились врассыпную, не произведя ни малейшего шуму — точно в самом деле это были тени, а не живые существа...

— Фу-фу-фу-фу! Новгородским духом завоняло.

Лодка, в которой оставался гребец, отплыла от берега.

— Куда ты, Петра?

— Страшно там, баушка, и дышать трудно. Я, баунька, на воде побуду.

— Обглодала новогородски косточки Марфа.

Из-за пригорка выросли две человеческие фигуры с сулицами и рогатинами.

— Кто идет?

— Кто идет — тот и идет.

— Кто ты? Сказывай.

— Я — сказываю!

— Имя сказывай... Кто костям покою не дает?

— Лиса, да ворон, да серый волк.

— А ты сама кто? Не то рогатиной... Кто ты?

— Я — баба-яга, костяна нога.

— Чур! Чур! Чур! С нами хрест святой... — С рогатинами и су лицами — попятились...

— Не чурайтесь, добры молодцы. Третьи петухи пропели...

Пришедшие остановились в нерешительности. В самом деле: после третьих петухов нечистой силы не должно быть.

— Кто ж ты будешь?

— Про то я скажу вашему старшому.

— А кто наш старшой?..

— Князь Данило, княж Димитриев сын, Холмской.

— Ведите меня к нему.

— За коим делом?

— Это дело не ваше и не мое... Вы сторожа московская?

— Сторожа... А ты сама откуду?

— Из воды да из земли... Так идите ж со мной, добры молодцы, — не бойтесь меня.

Ратные двинулись вперед, но запнулись за что-то и остановились. На обглоданном зверьем и обклеванном птицами скелете что-то блеснуло...