— Давай лучше играть в колонтенцию.
У Таси с Майкой есть игра, которую они называют «колонтенцией».
— Доктор, сделайте мне колонтенцию, — говорит Тася и стаскивает с ноги чулок.
— Сию минуту, я только соберу приборы.
Майка начинает сваливать в свой передник «приборы». Тут катушки из-под ниток, маленький дырявый мячик, ножницы, старая Майкина соска и несколько пробок. Девочки усаживаются на пол.
Майка кладет себе на колени босую Тасину ногу и начинает над ней проделывать «колонтенцию».
Прежде всего она усердно растирает всю ногу от пальцев до колена резиновым мячом, потом скребет расческой, затем слегка щупает и массирует и, наконец, вставляет между пальцами ног деревянные катушки. Брови у Майки нахмурены, губы сжаты, синие глаза сверкают воодушевлением.
Тася терпеливо все сносит и только кряхтит, когда Майка слишком налегает на расческу.
— Ах, только не царапайте мне пятки, я не могу этого перенести!
— Надо терпеть!
— Но вы делаете мне больно, перестаньте!
— Спокойно, больная, это у вас кризис, вы можете умереть…
И Майка затыкает Тасин рот соской.
В половине третьего девочки уже совсем готовы к отъезду на вокзал.
Они оправляют свои нарядные матроски и тоскливо зевают, не зная, куда себя девать.
— Майка, знаешь, — говорит Тася, взбираясь на стул перед зеркалом, — мой рот уже не растет два года. Волосы растут, глаза растут, а рот все такой же маленький…
Без пяти минут три.
Девочки сидят на окне и, прижавшись носами к стеклу, жадно смотрят на улицу. Вот сию минуту они увидят маму, ее коричневое кожаное пальто, ее толстый портфель с двумя блестящими замками.
— Сейчас мамочка едет в трамвае, — говорит Тася. — Вот она сошла с трамвая возле улицы Гоголя, вот она идет-идет-идет до угла. Вот она идет-идет-идет по улице и входит в парадную. Вот она идет-идет-идет по лестнице, вот она остановилась возле наших дверей и подняла руку к звонку. Вот она сейчас позвонит…
И в самом деле, в эту минуту в передней трещит звонок, и девочки с визгом, хватая по пути свои шапки и пальто, бегут отворять двери.
Но в переднюю входит не мама, а папа, и с ним еще два товарища из его института.
— Ах, это ты, — говорит с досадой Тася. — Как жалко!..
— Чего жалко? — спрашивает папа.
Тася смущается:
— Не то что жалко, а неприятно; если бы это была мама, мы поехали бы на вокзал.
Папа со своими товарищами запирается в комнате, чтобы заниматься, — и в квартире опять становится тихо.
Наконец в половине четвертого появляется мама с огромным букетом ярко-красных цветов.
Девочки совсем было потеряли надежду ее увидеть.
Тася лежит на кровати, засунув голову под подушку. Вера стаскивает с себя нарядную матроску, и только Майка сидит на подоконнике и терпеливо смотрит на улицу.
— Ну, ребятки, собирайтесь! Что это ты, дочка, слезы льешь? — говорит мама, целуя мокрое, заплаканное лицо Таси.
— Ты же сказала, что в три часа! — всхлипывает Тася. — А теперь они уже, наверное, давно уехали…
— Не плачь, без нас не уедут. Поезд уходит в пять двадцать, и мы еще успеем даже заехать к ним в гостиницу.
В Октябрьской гостинице девочки передают все подарки Люсьенне Сажэ, высокой девушке в комсомольской юнгштурмовке. Тася и Вера дают рисунки и плакаты, а Майка — коробочку от порошка.
— Что у тебя там? — шопотом спрашивает Вера.
— Потом скажу, когда уедут.
Скоро делегаткам подали автобус, и они поехали на Варшавский вокзал. В автобусе француженки всю дорогу пели какую-то революционную песню. Девочки запомнили только слова:
«А са ира́, са ира́, са ира́…»
Девочки сидели рядом с Люзьенной Сажэ и жевали печенье. Когда они слышали, что пение доходит до припева, они тоже начинали петь: «А са ира́, са ира́, са ира́…»
Прохожие с улыбкой оглядывались на поющий автобус.
На перроне вокзала собралась большая толпа работниц и рабочих, которые пришли попрощаться с уезжающими делегатками. Играл духовой оркестр, и все толпились вокруг француженок. Каждый пожимал им на прощанье руку и говорил несколько дружеских слов по-русски. А рядом стоял переводчик и переводил.
За несколько минут до отхода поезда начался летучий митинг. Последней говорила с площадки вагона Люсьенна Сажэ. Подняв кверху свой маленький кулак в перчатке, она выкрикнула что-то по-французски и заплакала.
Переводчик перевел:
— Металлистка Люсьенна Сажэ сказала, что, вернувшись во Францию, она и ее товарищи будут выступать на рабочих митингах и рассказывать о том, что они видели в СССР. Люсьенна сказала, что они еще вернутся к нам.
Многие из женщин в толпе тоже плакали.
Тася ревела, уткнувшись в рукав матери:
— Пусть она останется у нас. Пусть не едут к своим капиталистам…
Вера и Майка не плакали, а с любопытством оглядывались по сторонам.
Поезд тронулся. Вслед за поездом бежали швейницы, резинщицы, ткачихи, красноармейцы. Оркестранты торопливо набегу доигрывали «Интернационал».
Девочки тоже бежали вслед за поездом.
— Люсьенна Сажэ! — кричали они. — Приезжайте опять!
С вокзала мама и девочки возвращались молчаливые и усталые.
Обедали спокойно и скучно. Только Майка в самом конце обеда развеселилась и стала бросаться вареной фасолью.
Вечером Тася и Вера уселись читать «Республику Шкид».
Майка носилась по комнатам и с грохотом поворачивала стулья.
— Немедленно ложиться спать! — сказала бабушка, заглянув в комнату. — Уже десятый час, а вы сегодня и так навозились как следует.
Тася берет со стола книгу и, заглядывая в нее, начинает медленно стаскивать с ноги чулок. Майка уже нырнула под одеяло и тянет туда же упирающегося кота.
— Маинька, — ласково говорит Вера, — ну теперь ты нам скажешь, какой ты послала в коробочке подарок?
— Не скажу.
— А из чего он сделан. Из железа?
— Нет.
— Из дерева?
— Нет.
— Из стекла?
— Нет.
— Из бумаги?
— Нет.
— Ну так из чего же?
— Из волос.
— Как это из волос?
— Очень просто. Я послала своих песцов, из них выйдет очень хороший песцовый коврик, и они смогут его продать.
— А тебе не жалко? — спросила Тася.
— Как не жалко. Прямо не знаю, как и быть, — вздохнула Майка.
Потом она помолчала немного и сказала:
— Я думаю, что бабушка нам скоро отдаст свой воротник со своего плюшевого пальто. Летом его наверное съест моль.
— Конечно, съест, — сказала Тася. — А пока ты будешь играть в наших песцов…