Щорс направился к переднему краю оборонительной полосы. Навстречу ему вышла группа командиров-богунцев. Кто-то заметил, что поле обстреливается. Щорс не обратил на это внимания.

Он проходил мимо окапывающихся красноармейцев, здоровался, называя некоторых по имени. Он был весел и шутил.

Красноармейцы говорили:

— Вы бы, товарищ начдив, побереглись. Тут пули, как пчелки, летают.

Щорс смеялся:

— Разве пуля меня возьмет? Меня только снарядом можно ухлопать.

Щорс шел дальше, а красноармейцы говорили:

— Щорс с нами, теперь Петлюре капут.

С некоторыми знакомыми богунцами Щорс беседовал, присаживаясь около них на корточки.

— Ну, как жизнь идет? — спрашивал он.

— В порядке, товарищ начдив. Сапоги вот получены, все обулись.

— Все ли?

— До единого. Прокопенко только наш поверх сапог лапти еще навязывает.

Прокопенко лежал рядом. Длинные ноги его, действительно, поверх новых сапог были обуты в старые лапти.

— Бережешь? — спросил Щорс.

— А как же, товарищ командир! Походы-то у нас какие! При нашей ходьбе сапогу долго не продержаться, а осенью без сапог воевать куда как плохо.

Щорс засмеялся и спросил:

— Винтовка у тебя та, что от деда получил?

— Она самая, наследственная моя.

— Хорошо бьет?

— Аккуратно.

— Не хуже, чем у деда?

— Только бы на мушку взять, товарищ командир.

Щорс хотел уже идти дальше, но Прокопенко, вдруг почему-то смутившись, покраснев, сказал:

— А у меня до вас секрет есть.

Щорс присел перед ним на корточки. Прокопенко вытащил из кармана аккуратно сложенный желтый газетный лист, на котором поперек печатных строк было написано что-то от руки крупными буквами.

— Вот я бумагу написал.

Это было заявление: «Прошу принять меня до партии большевиков. Остался я один из всего нашего семейства, пострадавшего за революцию».

Прочитав, Щорс написал карандашом: «Рекомендую», и сказал:

— Передашь председателю полкового комитета.

В тот же момент где-то далеко застрекотал пулемет. Пули ложились, поднимая гривки пыли, в нескольких шагах.

Щорс сейчас же лег, посмотрел в бинокль.

— Ловко бьет, гад, — сказал он.

Петлюровский пулеметчик стрелял с крыши сарая, стоявшего на краю хутора. В бинокль было видно мерцание огня.

— Сколько тебе нужно снарядов, чтобы снять его? — спросил Щорс, обращаясь к лежавшему рядом командиру батареи, и, не ожидая ответа, сказал:

— А ну, посмотрим, жарь!

Командир батареи, пригнувшись, побежал к бугру. Телефонисты потянули за ним провод.

Щорс не отрывал глаз от бинокля. Солнце уже остывало, краснело, никло к горизонту. Стайка перепелок тяжело, со свистом поднялась из жнивья и полетела низко над золотисто-розовым полем в сторону хутора. Петлюровский пулеметчик, выпустив очередь, замолк на минуту и застрочил опять. Пули поднимали пыль над жнивьем шагах в двадцати от Щорса.

— Ждут, гады, пока стемнеет, — сказал Щорс, не отрывая глаз от бинокля, и вдруг, повернувшись, совсем другим тоном, как-то по-детски весело спросил: — А почему бы в этой степи нам не выстроить город? Что вы скажете на это, товарищ Прокопенко?

Прокопенко удивленно посмотрел на Щорса и почесал затылок.

Щорс засмеялся:

— Разве плохое место для города?

— Зачем плохое! Подходящее место.

Кто-то сказал:

— Товарищ Щорс шутит.

Щорс покачал головой:

— Серьезно говорю, товарищи. Я подумал сейчас: сколько за этот год выросло в дивизии прекраснейших людей! Честное слово, мне жалко будет расставаться с ними после окончания гражданской войны. И зачем? Почему бы нам всем не остаться вместе, не построить дивизией где-нибудь в необжитой степи образцовый социалистический город? Назовем его хотя бы «Богуния». Как вы, товарищи, смотрите на такое предложение, а?

Батарея открыла огонь. Щорс опять уткнулся в бинокль. Несколько снарядов легло возле сарая. Щорс считал: «Раз, два, три, четыре» — и вдруг замолк, опустил голову на землю, как будто задремал от усталости.

Прокопенко крикнул:

— Товарищ Щорс!

Щорс не отозвался. Прокопенко подполз, снял с его головы фуражку. С левого виска стекала на бороду струйка крови. На затылке волосы тоже были в крови. Пуля пробила голову навылет.

Шепотом, от одного к другому, передавалась весть: «Товарищ Щорс убит», «начдив погиб». Цепи богунцев замерли. Но вот кто-то поднялся во весь рост, крикнул голосом нечеловеческой силы: «Да здравствует товарищ Ленин! Да здравствуют большевики! За Коммунистический интернационал — ура!», взмахнул над головой винтовкой и побежал вперед. Он упал, сраженный пулей, в нескольких шагах от окопов, но окопы уже опустели: по полю молча, с винтовками наперевес бежали в атаку поднявшиеся без команды богунцы. Несколько минут захлебывались лаем петлюровские пулеметы, испуганно трещали винтовки. В поле разорвалось, поднимая фонтаном землю, с десяток снарядов, а потом все затихло. Богунцы все бежали вперед. Позади остались петлюровские пулеметы и батареи с переколотой прислугой.

Последний полученный Щорсом боевой приказ был выполнен: дивизия отстояла Коростеньский железнодорожный узел. Через несколько дней, прорвав окружение, она соединилась с частями Красной армии, действовавшими на Правобережной Украине.

«Любезный папаша! Шлет вам поклон ваш сын, красный пулеметчик, эвакуированный из Киева для излечения смертельных ран в уездный военный госпиталь города Клинцы. Пронеслась у нас в госпитале страшная весть о безвременной смерти нашего молодого начдива, дорогого товарища Щорса, смертью храбрых павшего в бою под Коростенем. Но никто из пребывающих тут на излечении своих ран богунцев не мог поверить этой вести, бойцы встали с коек и запели песню о командире-большевике:

Но я, будучи нем, не мог, папаша, петь: челюсти рта моего еще не работают, так что приходится употреблять в пищу молоко, а хлеба незначительно, продавливая мякоть за зубы, пребывающие в сжатом состоянии. Голова у меня, папаша, все еще забинтована. Открыт один только правый глаз, начинающий привыкать к белому свету. И что же? Страшная весть оказалась горькой правдой. В наш уездный город Клинцы прибыл траурный поезд с прахом героя. Поседевшие в боях командиры и бойцы несли последний почетный караул у гроба Щорса, поставленного в гостинице, чтобы тысячи рабочих и крестьян соседних уездов Черниговской губернии могли придти и отдать ему низкий поклон. Мы, бойцы, пребывающие на излечении от ран в военном госпитале, кто мог ходить на своих ногах или костылях, тоже пришли с большой любовью и грустью — поклонились праху дорогого начдива, залитого спиртом в гробу.

Много старых бойцов нашего семеновского отряда и других большевиков встретилось у гроба начдива. Стояла тут, отдавая честь своему супругу, наша храбрая разведчица Фаня Донцова, Слыхать, она понесла от Щорса дитя. Встретился я тут со своим другом, Казимиром Табельчуком, рисующим масляными красками картины нашей военно-революционной жизни. Он сидел у гроба и рисовал на большом холсте Щорса, скакавшего на вороном коне с обнаженной шашкой по зеленому полю-степи. Мне очень понравилась эта картина, изображающая Щорса в героическом виде.

Теперь сообщаю вам, папаша, чтоб не ждали меня в скором времени по излечении от ран домой, потому что, как однажды сказал перед боем Щорс свою большевистскую формулу: „Революция диктует, советская власть приказывает, а мы, большевики, должны выполнять и побеждать“. Со всех концов наступают войска белых генералов так, что наша Советская страна стала узка. Но вы, папаша, можете не сомневаться, мы твердо стоим на большевистской формуле и освободим трудящихся, всюду жаждущих свободы и счастья, до самого Тихого и Ледовитого океанов.