Меж тем в жизни великого полководца наступил последний период – самый выдающийся и самый трудный. Ему было шестьдесят семь лет, и после громокипящей вселенской славы, после лавровых венков, медных труб и царских резиденций, оказался он в захолустном имении своего отца, в гиблом «медвежьем углу», от которого до ближнего уездного городка Боровичей считали сорок верст. Двухэтажный отцовский дом обветшал, сад почти одичал, и даже маленькая бревенчатая церковка, построенная во имя святого Александра Невского, тоже пришла в запустение.

Как только Суворова привезли в Кончанское, к нему тут же явился боровичский городничий премьер-майор Вындомский, оказавшийся, впрочем, весьма порядочным и, как показало время, доброжелательным офицером.

В июле приехала дочь Наташа, два года назад вышедшая за Николая Зубова – брата всесильного фаворита Екатерины Платона Зубова. Тогда ее брак считался блестящим, сейчас марьяж уже был не тот – Екатерина II умерла, звезда братьев Зубовых закатилась. Наташа приехала с маленьким сыном Сашенькой, чему дед был несказанно рад. Но радость оказалась мимолетной: осенью дочь с внуком уехала в Петербург. Ближе к зиме появился в Кончанском Николаев, тот самый, что увозил Суворова из Кобрина, уже повышенный в чине, ставший официальным осведомителем властей.

Узнав об очевидной немилости государя к фельдмаршалу, оживились все недоброжелатели Александра Васильевича. Майор И. Ф. Чернозубов вчинил ему иск на восемь тысяч рублей, полковник Л. Шиллинг фон Канштадт – на три с половиной тысячи. Всех превзошел польский граф Ворцель, представив иск на пять тысяч шестьсот двадцать восемь червонцев. Не осталась в стороне и Варвара Ивановна, потребовавшая от мужа его московский дом и ежегодную пенсию в восемь тысяч рублей. И в результате получилась кругленькая сумма – около ста тысяч, а доход его со всех имений составлял лишь половину этого...

Что оставалось Суворову?

Он работал в саду, много читал, не теряя интереса к текущим отечественным и европейским делам, особенно пристально следя за «неистовым корсиканцем» и его комбатантами. Подружился с местным священником, посещал все службы, а по праздникам вместе с крестьянами пел на клиросе.

По соседям-помещикам почти не ездил, отговариваясь, что сие запрещено ему государем, ибо он – в ссылке, что, впрочем, так и было, потому и к нему визитов тоже почти никто не делал.

А когда однажды собрались в его доме гости и с интересом стали расспрашивать Александра Васильевича о его необыкновенной жизни, о поступках его, часто столь непривычных, а порой и просто поразительных, Суворов так ответил им: «Хотите ли меня узнать? Я вам себя раскрою: меня хвалили цари, любили солдаты, мне удивлялись друзья, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись.

Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом и Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду. Подобно шуту Балакиреву, который был при Петре Первом и благодетельствовал России, кривлялся и корчился.

Я пел петухом, пробуждая сонливых, угомоняя буйных врагов Отечества. Если бы я был Цезарь, старался бы иметь всю благородную гордость души его, но всегда чуждался бы его пороков».

Однако такие застольные беседы были весьма редкими, да и соседи-помещики оставляли желать лучшего, и потому Суворов предпочитал одиночество, памятуя слова великого англичанина Джона Мильтона: «Одиночество порой – лучшее общество».

6 февраля 1799 года примчался к Суворову флигель-адъютант С. И. Толбухин с рескриптом Павла от 4 февраля: «Граф Александр Васильевич! Теперь Римский император требует Вас в начальники своей армии и вручает Вам судьбу Австрии и Италии. Мое дело на сие согласиться, а Ваше – спасти их. Поспешите приездом сюда и не отнимайте у славы Вашей времени, а у меня удовольствия Вас видеть».

Суворов ответил Павлу: «Тотчас упаду к стопам Вашего Императорского Величества», – и приказал Толбухину скакать обратно, не теряя ни минуты.

Сам же приказал: «Час собираться, в другой – отправляться! Поездка четырьмя товарищами: я – в повозке, а они – в санях. Лошадей надобно восемнадцать. Взять на дорогу денег – двести пятьдесят рублей. Егорке бежать к старосте Фомке и сказать, чтобы такую сумму поверил, потому что я еду не на шутку: я тут служил за дьячка и пел басом, а теперь буду петь Марсом!»

Суворов прибыл на театр военных действий 4 апреля, когда союзники одержали несколько побед над французской армией, во главе которой стоял генерал Бартелеми Луи Жозеф Шерер. Это был малоспособный военачальник. Когда Суворову сообщили, что Шерер, принимая командование, прежде всего устроил смотр войскам, и, обходя ряды, поправлял солдатам шляпы и делал замечания о недостающих пуговицах, то Александр Васильевич сказал: «Ну, теперь я его знаю. Такой экзерцицмейстер не увидит, когда его неприятель окружит и разобьет».

Понимали это и в Париже, и вскоре Шерера заменил талантливейший тридцатишестилетний полководец Жан Виктор Моро, один из лучших генералов республики. С 1794 года он командовал Северной, а в 1796 году – Рейнско-Мозельской армией, нанеся ряд серьезных поражений австрийским войскам. Теперь ему предстояло наряду с известным противником сразиться и с дотоле неведомым неприятелем – русскими.

Узнав, что на место Шерера назначен Моро, Суворов улыбнулся: «И здесь я вижу перст Провидения. Мало славы было бы разбить шарлатана. Лавры, которые похитим у Моро, будут лучше цвести и зеленеть».

Русские сразу же стали переучивать союзников на свой манер. В первый же день пребывания в армии Суворов командировал в австрийские полки офицеров-инструкторов учить союзников «таинству побиения неприятеля холодным ружьем» и для «отучения от ретирад».

Чего Суворов не смог от австрийцев добиться, так это столь же быстрых и дальних переходов. Русские выступали в поход в три часа ночи и могли пройти до ночного бивака сорок-пятьдесят верст; австрийцы поспеть за ними не могли, шли до глубокой ночи, выбивались не только из последних сил, но и из графика движения по маршруту. Суворов шел вперед, не меняя графика, приказывая наверстывать упущенное расстояние. Австрийцы сбивались с дороги, отставших были не единицы и не сотни: отставшей стала вся австрийская армия, недовольная, озлобленная, вымотанная еще до боев.

Первой на пути Суворова оказалась крепость Брешия, в которой находился тысячный гарнизон. Суворову нужна была победа блистательная и молниеносная. Он бросил против Брешии двадцать четыре тысячи войск, подошедших к ее стенам сразу с трех сторон, и гарнизон без выстрела выкинул белый флаг. Это случилось 10 апреля. Через три дня также без сопротивления пала крепость Бергамо, после чего союзники вышли фронтом в сто километров на реку Адда.

Быстро наведя несколько мостов (на строительстве моста у Джервазио работал под сильным дождем, как рядовой солдат, без плаща и шляпы, и сам Суворов), союзники перешли Адду. Австрийцы, среди которых оказался Суворов, воодушевленные им, с ходу взяли предмостные укрепления французов и вышли в тыл войскам Моро. Это решило исход сражения, и Моро отступил.

17 апреля союзники двинулись к Милану, окружив и пленив почти целиком захваченную врасплох дивизию генерала Серрюрье. К ночи союзная армия вошла в Милан, а французский гарнизон заперся в цитадели.

На следующий день была Пасха, и Суворова, торжественно въехавшего в город, экспансивные и восторженные миланцы встретили с таким же энтузиазмом, как и Бонапарта, три года назад изгнавшего из города австрийцев и объявившего Милан столицей Цизальпинской республики.

Суворов объявил Цизальпинскую республику более не существующей и передал бразды правления Меласу, к великому неудовольствию жителей города, ненавидевших австрийцев.

Дождавшись дивизии генерал-лейтенанта Ивана Ивановича Ферстера, подошедшей из России, Суворов 23 апреля, как и всегда в три часа ночи, двинулся дальше. Он взял с собой всего тридцать шесть тысяч войск, оставив почти семьдесят тысяч для осады трех крепостей и миланской цитадели, на чем настаивал гофкригс-рат, а сам пошел навстречу сорокатысячной армии дивизионного генерала Жака Этьена Макдональда. 15 мая Суворов занял Турин, а австрийцы за это время овладели всеми осажденными крепостями и цитаделью Милана.