— Она снова вошли в моду, — сказала Джесси-Энн, заметив взгляд Лоринды. — Ты разве не помнишь: когда нам было пятнадцать лет, все с ума по ним сходили. Черт, как давно это было. Я скоро вернусь, Лоринда, пойду только отдам Джону его «ночную музыку».

Лоринда всегда ненавидела то, как смотрел ее отец на девочек в школе, особенно на Джесси-Энн. Он выжидал около школы, просто околачивался там, наблюдая, с неприметной улыбкой на грубом лице, всегда с деревянной зубочисткой, торчащей из уголка его рта, держа руки в карманах… Она знала, что он трогал себя, глядя на девочек, а ее щеки горели от унижения и страха. Она всегда старалась первой выйти из класса и бежала по коридору, чтобы обогнать других, но он говорил ей:

— Эй, ребенок, зачем торопиться… Давай притормозим немного… — И прислонившись к стене, ждал, продолжая ковырять в зубах…

Уже в двенадцать лет у подружки Джесси-Энн по имени Ким были груди; Лоринда слышала, как другие девочки хихикали по этому поводу в раздевалке, — она даже убедилась в этом сама, когда Ким выходила из душа. Они были у нее большие и круглые, а когда она надевала розовый шерстяной свитер, было заметно, как они прыгали под ним. Ким, конечно, была не виновата в этом, от человека не зависит, какое у него тело… Но ее отец не мог отвести от нее глаз. И Джоан тоже была пухленькой и очень симпатичной; но вожделялся отец только от Джесси-Энн.

Джесси-Энн была худенькой, но фигурка у нее была хорошая, с высокими небольшими грудями, которые были заметны под ее трикотажной майкой. Отец Лоринды обычно дожидался, пока эта троица не появлялась на лестнице, и тогда лениво направлялся по дороге, ни разу не взглянув на Лоринду, идя все медленней и медленней, пока девочки не догоняли их и проходили мимо. Хихикая между собой, они, конечно, даже не замечали ее. Она как бы не существовала. Она была толстой, с грубой, как у отца, кожей, и на ее ногах было слишком много волос — она брила их с одиннадцати лет.

В школе Лоринда стыдилась всех и ни с кем не разговаривала. Единственным успокоением была для нее холодная логика высшей математики, она захватывала ее как интересный кроссворд или трудная головоломка. Но она не принадлежала к «избранным», ее не приглашали в гости, на пикники и танцы; ее никогда не приглашали переночевать у себя и поделиться секретами… она понятия не имела, над чем они хихикают… может быть, над ней… и ее чокнутым отцом и матерью-пьяницей.

Потом ее отец прибавлял шагу, чтобы поравняться с девочками. Он не сводил глаз с зада Джесси-Энн, обтянутого джинсами, следя за каждым ее движением, как будто он видел ее обнаженной. Когда девочки сворачивали за угол, он загонял Лоринду в дом, толкая ее впереди себя через холл в спальню. И затем он проделывал с ней такие вещи, о которых она не хотела даже вспоминать, а ее мамочка в это время гремела кастрюлями и сковородками на кухне, делая вид, что очень занята, притворяясь, что не знает, что происходит, заглушая свои чувства еще одной бутылкой вина.

Лоринда была настолько запугана, что не знала, что делать. Ее отец был очень грубым человеком. Она видела, как иногда доставалось от его кулаков ее матери, когда он отшвыривал ее со своего пути словно собаку. Даже тогда, когда Лоринда была маленькой и едва доставала ему до колен, он бил ее за то, что она была «распущенная». Он не говорил «непослушная», как это принято говорить о детях, а именно «распущенная». Она уже не могла вспомнить, когда впервые поняла, что ее отец получает от этого удовольствие… Она помнила, как, дрожа, стояла там и в ужасе смотрела, как он вынимал широкий коричневый кожаный пояс из петлиц своих серых вельветовых брюк, понимая, что за этим последует.

— Ты опять была распущенной, Лоринда, — говорил он, прижимая ее к колену. — Ты распущенная девчонка… ты большая грешница, Лоринда…

Она не могла никуда скрыться, и никто не мог ее спасти. Кто бы поверил в ее жуткую историю? Ее собственная мать будет все отрицать, Лоринда была в этом уверена. Ее отец был уважаемым человеком — он работал садовником в больших домах на Ройл-Маунт, и все дамы были очень довольны его работой. Он бросал свои развратные взгляды на сверстниц Лоринды, а не на этих «божьих одуванчиков», как он называл их.

Лоринда убегала каждый день в школу, страшась того момента, когда ей придется снова возвращаться домой, страшась снова идти за Джесси-Энн, ненавидя ее за те косые взгляды, которые бросала Джесси-Энн, как будто понимая, что происходит. Она ненавидела спокойную, женственную походку этой девочки, ее невинные голубые глаза, ненавидела ее дерзкую стройную фигурку в этих узких, слишком узких джинсах… Ненавидела Джесси-Энн за то, что та делала с ней…

А еще она завидовала, завидовала Джесси-Энн, потому что у той был теплый счастливый дом, за то, что у нее был сильный отец со светлыми волосами и такая нежная, заботливая мать. Она завидовала, что у нее три брата, которые были старше, всегда защищали ее и заботились о своей младшей сестре, подобно средневековым рыцарям, заботившимся о своих дамах…

Каждый день, когда Лоринда переступала порог своего молчаливого, закрытого от мира дома, который сверкал чистотой, потому что, если мать не была пьяной, она убирала дом с маниакальным упорством, покрывая мебель пленкой и заставляя их снимать грязную обувь, сердце Лоринды, казалось, становилось больше и грозило задушить ее, в то время как она шла впереди отца к себе в спальню…

Рыдая и горя от стыда, разбитая телом, она пыталась все рассказать матери, но мать не дала ей и рта раскрыть, объявив ей, что у нее чересчур разыгралось воображение и что ее отец просто помогал ей с уроками… А рука тянулась под кухонную стойку, и вот она уже стоит, запрокинув голову, вливая в себя вино из бутылки.

Через некоторое время девочки раскусили ее отца; они нарочно старались отстать, заставляя его идти еще медленней, чем они, хихикая и перешептываясь. Тогда отец хватал ее за руку и сердито тащил по улице, что-то бормоча по-испански себе под нос. Но самое худшее случилось позже, когда они стали старше.

Джесси-Энн было пятнадцать лет, когда она победила на конкурсе моделей. Тогда же появилась ее фотография в вызывающем белом купальнике, который был таким открытым внизу и на спине, что практически ничего не скрывал. Ее отец сидел и читал вечернюю газету, долго рассматривая фотографию Джесси-Энн. А потом, сняв пояс с брюк, он встал и кивком головы велел ей идти в свою комнату. Он угрожающе шагнул в ее сторону, когда она осталась сидеть, пригвожденная страхом. В этот раз все было по-другому. На этот раз он не просто трогал ее… На этот раз, положив фотографию Джесси-Энн рядом с головой Лоринды, он оседлал ее, придавив своим весом, и вонзил в нее эту ужасную свою штуку, раня ее тело и обжигая стыдом, заклеймив на всю жизнь…

Именно тогда она написала первое письмо, вылив всю свою ненависть… Она высказала Джесси-Энн все, что думала о ней, повторив слова, которые слышала от отца, когда он снова и снова вонзался в нее, пока у нее не появилась кровь. После того как она написала это письмо и опустила его в почтовый ящик около школы, она почувствовала такое облегчение, как будто сняла с себя огромную тяжесть. Теперь она могла вычеркнуть из памяти своего отца, его ищущие руки и его тяжелое дыхание…

Лоринда была полностью удовлетворена тем, какое волнение вызвало ее письмо. Она и представить себе не могла такого исхода — было ужасно интересно наблюдать, что происходило, и знать, что это она — причина всех волнений. Она и ее отец. Полицейские караулили около школы, всех проверяли. В те дни ее отец вдруг оказался очень занят в своих красивых садах на Ройл-Маунт и перестал приходить в школу. Но через некоторое время все утихло и стало, как прежде…

Через год, когда ее отец сбежал с шестнадцатилетней официанткой из «Биллингза», Лоринде стало жалко девушку. Но ее мучениям пришел конец. Может быть, теперь она сможет забыться, отдавшись чистой красоте математики….

Миссис Паркер торопливо вошла в комнату, поправляя свои короткие, уложенные седые волосы и улыбаясь.