И если они действительно были в нем напечатаны, то вся ее жизнь могла перемениться самым решительным образом. Она смотрела на журнал, не желая открывать его, боясь разочарования, если не увидит фотографии, сделанные ею, вспоминая Брахмана и то, как все это началось — и чем закончилось.

Превращение Данаи из девушки на побегушках, разносившей почту, чай и исполняющей роль Пятницы при Брахмане — знаменитом фотографе международного класса, в Данаю Лоренс, второго помощника Брахмана, произошло совершенно неожиданно, хотя она работала с ним уже девять месяцев. Это можно было сравнить, думала она, с ее вторым рождением.

Через студию Брахмана, в отлично отреставрированном доме из красного кирпича на Двадцать шестой улице, проходила нескончаемая вереница всемирных знаменитостей — известных и которым предстояло еще вкусить славу. Там бывали гонщики, рок-звезды, титулованные члены королевских семей, дизайнеры и художники. Даная знала их всех, хотя они, естественно, встретив на улице, не узнали бы эту высокую худенькую девушку с рыжими волосами. Но сама она знала их хорошо. Она готовила для них бесчисленное количество чашек «Эрл Грей»,[7] который обожал Брахман, она выручала их расческой или блеском для губ, бегала за пачками салфеток, которыми они поправляли свой грим или вытирали нечаянно пролитый чай. Она открывала бесконечные бутылки дешевого белого вина, которое, по словам Брахмана, было привезено с родины его предков Венгрии и которое, как утверждали многие, напоминало уксус и разъедало эмаль на зубах. Даная занимала его знаменитым клиентам мелочь для телефонных звонков и доллары на такси, но категорически отказывалась принимать от них чеки (так приказал Брахман). После съемок именно Даная убирала в студии, выбрасывая оставшиеся салфетки со следами косметики и забытые пудреницы и тени, аккуратно развешивая на металлические плечики красивую одежду, которую потом забирал стилист из журнала или из дома моделей. А в конце ее длинного рабочего дня она не торопилась уходить, любуясь дорогостоящим фотооборудованием. Она убирала отполированные линзы в кожаные чехлы с бархатной прокладкой, возвращала на место великолепный «Хассельблад», сверхчувствительный «Никон», «Роллей» и «Лейку»[8] — дань мастера самой лучшей технике, из которой она не могла позволить себе ни единой вещи.

Прошло всего каких-то два месяца с тех пор, как Брахман стал замечать ее присутствие. Венгерские жгуче-черные глаза, которые, казалось, постоянно горели от гневного возбуждения, заставляя посетителей покорно выполнять его приказания, однажды на секунду задержались на ней, когда она протягивала ему чашку с блюдцем из белого фаянса. Тонкий кружок лимона плавал на янтарной поверхности ароматного чая. Сделав глоток, Брахман одобрительно кивнул и на этот раз посмотрел на нее с интересом.

— Еще раз напомните ваше имя, — попросил он, хотя видел ее каждый день в течение многих месяцев.

Он еще раз кивнул, когда она сказала, как ее зовут.

— Даная, — повторил он. — Красивое имя.

Она не сводила глаз со знаменитого фотографа, двигавшегося по сводчатой студии с белыми стенами. Брахман был высоким и худым, с независимым видом голодающего художника, однако ничто не было более далеко от действительности. У него было бледное лицо с глубокими морщинами от носа до рта, а его глубоко посаженные черные глаза беспокойно бегали в постоянных поисках перспективы, освещения, игры теней, даже когда он не работал. Копна густых черных волос была всегда в беспорядке, потому что он имел привычку лохматить свою шевелюру, заставляя клиентов или помощников сделать именно то, что хотел он. Брахман был отъявленным эгоистом с большим самомнением. Как испорченный ребенок, он закатывал в студии настоящие истерики, но ему все всегда прощали, потому что работал он блестяще. Фотографии знаменитостей, сделанные им, были то нежными, то жестокими, а несколько лет назад его оригинальные снимки для журналов совершили переворот в фотографии, настолько резко отличались они от того, к чему все привыкли: манекенщицы фотографировались в определенных застывших позах, а он стал фотографировать их в движении, заставив одежду заиграть на фигурах совершенно по-новому. Брахман часто путешествовал, он знал каждого, кто был хоть немного знаменит, и имел репутацию сногсшибательного любовника, которая не могла не вызывать восхищения у его друзей.

Даная его боготворила.

Как только он заметил ее существование, он начал позволять ей все больше помогать ему в работе.

— Где Даная? — требовательно вопрошал он. — Она сможет найти это, она единственная, кто знает, где это лежит…

Или:

— Это сделает Даная.

А однажды пришел замечательный день, когда он нетерпеливо воскликнул:

— Пусть свет держит Даная, она единственная, кому я могу здесь доверять!

Неожиданно она оказалась незаменимой.

Даная всегда первой приходила в студию утром и последняя покидала ее. Она с удовольствием расставляла софиты по студии, следуя указаниям Брахмана, улыбаясь его удивлению, когда он вдруг обнаружил, что она понимает, о чем он говорил, и больше того — понимала, что говорит она сама! И она всегда держала его чашку с чаем, когда тот возился с камерой.

Поздно вечером после съемок, когда они остались в студии одни, он пригласил ее в ближайший ресторан. Он славился своей скупостью, и за пиццей на двоих она призналась ему, что была счастлива работать с ним, однако у нее хватило ума не упоминать о своих амбициях.

Черные глаза Брахмана с интересом сверкнули, заставив Данаю почувствовать себя единственной женщиной на всей планете, отчего по спине у нее пробежал холодок. Щедрой рукой он налил ей красного вина, сочувственно погладив ее руку, слушая ее рассказ.

— Такая белая кожа, — с одобрением пробормотал он, — не то, что этот глупый загар, от которого тело девушки кажется плоским. Самые лучшие в истории любовницы были такими же белокожими, как и вы, Даная.

Глядя в его черные глаза, она чувствовала себя кроликом, выскочившим на дорогу и загипнотизированным автомобильными фарами.

— Я… белая кожа обычно у рыжих, — прошептала она, краснея.

— Расскажите мне еще немного о себе, — потребовал он, — позвольте вместе с вами почувствовать себя снова молодым… Ведь моя юность была грустной, даже трагичной…

Брахман имел несколько версий своей юности в Венгрии, которые варьировались от «незаконного сына сосланного графа и принцессы из рода Габсбургов» до «отец был человеком от сохи, который в поте лица трудился, чтобы дать образование своему сыну». Все зависело от собеседника, с которым он разговаривал, и его настроения. Но чувства, которые он при этом испытывал, всегда были одинаковыми.

Вот и тогда на его глаза навернулись слезы, а Даная нервно стала оглядывать ресторан. Что будет, если Брахман вдруг заплачет?

— Продолжайте, Даная, — попросил он, разрезая пиццу «quattro stagione»[9] (ему она больше нравилась) и откусывая большой кусок, совершенно позабыв о своем трагическом детстве.

— Мне двадцать два года… — начала она.

— Двадцать два! О Господи! — громко воскликнул он, закатывая глаза. — Почему все такие молодые сейчас! А сколько, вы думаете, мне лет? — спросил он требовательно, устремив на нее пронизывающий взгляд.

Даная прекрасно знала, что ему был пятьдесят один год.

— Думаю, где-то около сорока, — осторожно ответила она, глядя в свою тарелку.

— Гм-м-м… около этого, — пробормотал он удовлетворенно. — Ну хорошо, а дальше?

Выпив немного красного вина, она рассказала ему, что ребенком хотела стать художницей, но первые же годы обучения, когда она пыталась найти линии и форму, повергли ее в отчаяние. Она поняла, что навсегда останется только любителем. Позже, в пятнадцать лет, отец подарил ей тридцатипятимиллиметровую фотокамеру, чтобы она могла ловить те цвета, линии и движения, которые не могла поймать с помощью кисти или карандаша.