На снимках в обеих почках большие камни.

— Сколько лет ей?

— Восемьдесят один.

Конечно, такие камни в таком возрасте никакой уролог не возьмется убирать.

— Но ведь приступ купировали.

— Знаете, доктор, эта история длится уже месяц. Дома приступ за приступом. По три раза в сутки неотложку приходится вызывать. Вот так. А на третий раз неотложка всегда, вот так, посылает в больницу со «Скорой помощью». А в больнице, вот так, значит, снимают приступ и отправляют домой. И все ведь по ночам ездим.

Старушка осталась в комнате, а они вышли разговаривать в коридор.

— Вы поймите, что класть в больницу бессмысленно. Единственно возможное лечение — операция. А оперировать ее нельзя. Что ж класть — место только занимать. Нам же не разрешат.

— Но как же нам быть! Хоть на время положите, вот так. А то ведь неотложка уже отказывается выезжать. А я на девятом десятке уже не могу научиться уколы делать.

— Это нецелесообразно. Мы займем место, а если надо будет положить человека, которому можно сделать операцию, — не сумеем, не будет места. Мы ж должны заботиться о нашем деле.

— Но, пожалуйста, доктор, подумайте и о нас. Мы, два старика, через ночь ездим в больницу и обратно. Я понимаю врачей неотложки, вот так, конечно, я и вас понимаю, вот так вот. Но нас-то кто-нибудь тоже должен понять.

— К сожалению, ничем не могу вам помочь. Обратитесь утром к нашему начальству. Может быть, вам помогут. А у меня таких полномочий нет.

В коридор внесли носилки, на них в полной прострации, абсолютно бледная, лежала молодая женщина. Врачи получили возможность с чистой совестью отвлечься от старика, и тот, еще больше согнувшись, став еще меньше, пошел, наверное, искать такси.

У женщины диагноз очевиден. Из каждого ее слова, из вида — из всего вылезал диагноз — внематочная беременность.

Историю болезни не записывали, а больную в самом быстром темпе повезли в операционную. Пришлось отложить ждавший своей очереди аппендицит, поскольку внематочная ждать не может — кровотечение.

— Женщинам надо уступать дорогу, — сказал Сергей Павлович, по-видимому имея в виду, что аппендицит должен уступить дорогу беременности, — и оба, вслед за каталкой, поднялись в операционную.

Когда они помылись и стали к своему станку, женщина уже спала. Она была так слаба от потери крови, что заснула от первых же крупиц наркотиков. Она заснула внезапно, как будто в обморок впала.

Сначала они молчали. Потом, когда вскрыли живот, когда увидели кровь, когда подтвердился диагноз, когда остановили кровотечение — минут через пять после начала, — они вздохнули и стали шуметь, разговаривать. Дальше все пошло в более медленном и спокойном темпе. Кровь, разлившуюся в животе, собрали и стали переливать в вену. Давление поднималось.

— Дурацкое положение со стариками. Дурацкий спор. Ее все равно не положат.

— Ну, а что делать им?

— Ничего. В конце концов, есть родственники. Да и уколы научиться делать — не велик труд.

— Стар больно.

— Что здесь, молодость нужна, сила? Не зевай, лапонька, подавай вовремя.

— А я-то хорош: нецелесообразно! Нет, нет. Все не так. Тошно — инструкции, инструкции. Да и не в силе дело. Ему сейчас не преодолеть силу страха — человека колоть, проколоть. Да еще своего близкого.

— Надо — научится, раз хочет близкому человеку помочь. Нельзя же все на нас переложить.

— Легко говорить. Постой, дай вытру здесь.

— Тут спорить нечего. Он все равно не сможет положить — главный врач не даст санкции. Разве что кто позвонит.

— Это верно. Но, как любит говорить Нач: «В спорах рождается истина».

— Верно, только спор идет до тех пор, пока он не начал, пока он молчит, а это бывает редко. Сергей, оттяни тут крючком, пожалуйста.

— Тяну. Рождается истина! Все так спорят, что… перевяжи здесь… она, наверное, чаще гибнет в криках и возражениях. В споре каждый раз ждешь, когда придет твоя очередь высказаться, и всегда ищешь возражение поэлегантнее, похлеще, иначе какой спор.

Рассмеялись.

— Отрезай нитки, и проверяем гемостаз.

— Ну что, можно зашивать, пожалуй. Спора у нас не будет, ибо постановили, что истина в нем гибнет.

— Будем тихо беседовать дружески и рождать истины.

— Пора кончать. Там еще аппендицит ждет.

— А ты насчет спора скажи Начальнику. Вот речь выдаст. Ну, кончаем?

— А стариков жаль. Им скоро в тот мир уходить. Плохие воспоминания останутся.

Замолчали. Оперируют молча. Но недолго:

— Интересно, у кого из уходящих остаются хорошие воспоминания? Уж если умер в старости да от болезней. У тебя нет другого иглодержателя?

Сестра молча подала.

Тихая беседа продолжала мирно катиться. Операция заканчивалась.

— А все-таки есть в этом какая-то бесчеловечность.

— Пошел ты со своей человечностью. А если некуда положить молодого, которого можно оперировать еще, — это человечно?

— А старики при чем? Гнусное ощущение у меня осталось. Бог-то небось все отмеряет.

— Затягивай лучше нитку как следует.

— Молчи, нахал. Как со старшими разговариваешь?

— Вот теперь хорошо. Теперь ты начинаешь покрикивать, как Начальник. Это уже прогресс.

— Нач же говорит, что кричит, потому что страшно, потому что боится за жизнь больного. Эй! Наркозная служба! Как давление?

— Все в порядке, — ответила сестра, которая давала наркоз.

— Ну да. Конечно. А как же! Всякий крик должен быть оправдан. А бог, он все отмеряет… Кстати, слыхал, Начальник высказался? Сказал, что верит он только в бога, потому что верит только в заведомо несуществующее, ибо все существующее всегда может подвести.

— Дурак он, твой Начальник.

— Он — и твой.

Они стали говорить шепотом, чтоб сестра не слышала.

— Не верю только я, что он так думает. Просто у него всегда на первом плане дело, а уж потом люди. И все его слова и лозунги просто для того, чтобы всех в руках удобнее держать было. Ведь чуть в сторону от дела, и он по-другому говорит. Кстати, помнишь, несколько дней назад, такой же случай, старик к нему приходил с просьбой: так он, Начальник, специально сам звонил в поликлинику, в неотложку, чтобы они выезжали по первому вызову и без разговоров. Ему-то не откажут.

— Вообще его не поймешь. Не знаю, каков он внутри, а так… Действительно, наверное, легко быть либералом в чужом департаменте.

— Ты смотри, сколько времени уже… Давай быстрей заклеивай. Нам еще истории писать до самой конференции. И вообще хватит склочничать.

Они заторопились.

После аппендицита они мылись в предоперационной и продолжали философствовать на тему: Начальник и люди. Все-таки дежурство было не из очень легких.

— Ты знаешь, почему он всех не любит? Наверное, в глубине души считает многих умнее себя, — предположил Сергей. — Он это нутром чувствует, а думает иначе. Отсюда конфликт.

— По-моему, все проще: не шибко умен он, а?

— Может, и так: ни разу не счел себя виноватым, что, пожалуй, и характерно для глупого. Умный-то старается, наверное, хоть иногда найти вину в себе сначала, да?

— Ладно, идти надо. Посчитать еще надо, сколько мы за ночь обслужили товарищей. Нам еще писать и писать.

Вышли в коридор и пошли по уже серому, а не черному ночному отделению. Девочки-сестры гоняли но палатам, будили больных, меряли и записывали температуру. Сестра, которая постарше, подбивала итоги: сколько было истрачено учитываемых лекарств, и прежде всего наркотиков. Санитарки дружно с разных концов убирали отделение. До восьми часов они должны успеть отнести в морг умершего. Нянечки перекликались:

— Мне только еще шестую убрать, и все.

— Все понесем его?

— А как же! Вдвоем-то не унести.

— И девки пусть помогут. Еще не успеем.

— Успеем. Неужто не успеем, — успокоительно и тише, чем остальные, ответила санитарка, которая мыла линолеум у самой лестничной площадки.

Начальник хотел перейти в другую клинику. Но клиникой этой заведовал старый профессор. А у профессора сейчас были неприятности. Неприятности могли кончиться увольнением. Но переходить на «живое место»! Упаси бог! Нет, так нельзя.