— Кто?

— Ну, тот, которого ты принял сперва за священника. Мы зовем его Храбрецом, он встречает новоприбывших. Так было всегда.

Его речь непонятна, но странным образом кажется значимой, информативной.

— А как же мне называть тебя? Не Копьем же Лопесом?

В черном проеме капюшона мигают и гаснут красные глаза. Я даже не вздрагиваю.

— Дамаскинцем, потерянная душа. Отчего бы и нет?

Это правильно. Не знаю, почему, но я чувствую жар, исходящий от закутанной в балахон фигуры. Между нами двоими словно протянулись тонкие линии родства, раскалывая небытие наполненного звоном пространства, обнажая огромные безжизненные голубые просторы, вырванные из абсолютного мрака ночи, будто из небытия оказалось вызвано какое-то царство демонов или край оборотней, от которого с наступлением дня не останется ни следа, ни дымка, ни даже развалин, как и от всякого беспокойного сна.

«Здесь нет невинных» — так, кажется, сказал мне ложный священник. — «Никто из них не заслуживает твоего милосердия».

Потерянные души, парень. Важный момент.

— Что же ты хотел сказать мне, Дамаскинец?

Он трижды кашляет — каждый раз на новый лад. Туман колышется полосами.

— Ничего, тот, кто носит револьвер. Ты еще не добрался до края рока. Не прошел путь до конца. Не понял сути этого места. Что же я хочу сказать тебе? Ничего.

— Тогда, может, ответишь, на пару вопросов? Этот парень, — я киваю на темное тело, застывшее у ног, — сумел меня немного озадачить. То есть когда еще был жив, конечно. Где я? Почему я здесь? Я не все еще могу припомнить, но мне кажется — нет, я уверен, — что я не принадлежу ему.

Капюшон подрагивает.

— Это верно, потерянная душа. Тебе здесь делать нечего. И тем не менее, ты здесь. Думаю, тому была причина, а уж кто стоит за этим перемещением — мистер Свет или тот, другой парень — сказать сложно. Да, вот еще. Смени имя — твой нынешний выбор на удивление неудачен.

— Так насчет ответов на вопросы…

— Нет. Ты не услышишь их и не поверишь им. Придется найти свои ответы самому. Не волнуйся, осталось уже недолго.

— Что?

— Не в том смысле, что ты подумал, — шелестит Дамаскинец и снова мерцает глазом. — Я знаю, ты, наверное, считаешь, что прошел через ад, прежде, чем попасть сюда. Поверь мне, это заблуждение. До ада еще далеко.

Прежде чем парень в балахоне растаял в тумане, наказав мне возвращаться, я успел все-таки задать последний вопрос и даже, в виде исключения, получить на него что-то вроде ответа. И теперь, ища путь к нашей повозке, совсем затерявшейся в бесконечном караване ей подобных конструкций, я пытался выяснить сам у себя, понимаю я его или нет.

Вот и дорога. Словно чудовищные скелеты, мимо проплывают пустые телеги и фургоны. Пустые? Нет, лошади не распряжены, они беспокойно переступают ногами, острые уши движутся, словно локаторы, готовые засечь наступающего врага. А я пахну для них слишком опасно — дымом, порохом и смертью.

Но где же все люди? — не вижу ни единого торговца. На дороге нет следов крови или волочения — чем бы ни была неожиданная пропажа полусотни людей, это был не бандитский рейд. Стреляных гильз и пробитых полотняных накидок фургонов тоже не наблюдается, да и товары — я заглянул в один — тоже на месте.

Удивительно.

Вот и наша «шхуна прерий», нетронутая, как и все остальные. Туман, курясь, поднимается вверх по обеим сторонам дороги. Никогда не видел ничего подобного.

На облучке сидит — скорее полулежит, вожжи в руке — Скользкий Бат. Нелепая шляпа съехала на ухо, глаза открыты и устремлены куда-то в пустоту. Но он жив — медленно-медленно его грудь поднимается и опускается. Жив, но в полной прострации.

— Эй, Батхорн.

Ноль реакции. Побелевшие губы шевелятся, но я не слышу ни звука. Полное впечатление, что пройдоху-коммивояжера просто выключили.

— Батхорн, черт тебя дери, — я забираюсь наверх и энергично трясу своего незадачливого соратника. — Ленивая задница.

— …нет.

— Что?

— Меня здесь нет, — выговаривает он чуть громче, голова мотается, как у куклы. — Теперь я помню.

— Дьявольщина, — нынче это заразное заболевание, как я погляжу. — Батхорн, кончай нести чушь и поехали в город, сейчас самое время.

— Я не добрался до Америки, — произносит он таким тоном, что у меня по спине бегут мурашки. У него совсем детский, беспомощный голос. — Умер в пути от голода. Мое тело родители выбросили за борт — иначе его бы съели другие. А я ведь так хотел стать актером…

Он вздрагивает и приходит в себя. В очистившемся небе нерешительно проглядывает солнце.

— Мистер Хуан! Быстро вы обернулись. Дело сделано? Туман поднялся? Я и не заметил — должно быть, сморило. Все же тяжелые день вчера был, да и утро нынешнее не лучше. Куда делись ребята?

Я не двигаю ни одним мускулом на загорелом лице. Усы тоже, кажется, не трясутся.

— Слишком много вопросов, Батхорн. Думаю, тебе вредно спать так много. Не то в следующий раз проснешься — а голова на обочине. Впрочем, вздор. Нас кто-нибудь впустит в город, или мне нужно будет перестрелять еще два десятка негодяев по выбору шерифа?

Скользкий Бат оглядывается с выражением легкой задумчивости.

— По совести говоря…

Он замолкает, и я понимаю, почему — со стороны города слышны шаги. Бат оборачивается, присматривается и расплывается в улыбке, непривычной на его унылом лице.

— Грег! Дружище! Сюда!

Я напрягаюсь, но больше по привычке — хочется верить, лимит на поганые неожиданности выбран этим днем до конца. Да и парень, выныривающий из-за крайнего фургона, ничем не напоминает говорящие загадками темные фигуры.

— Это Грегори Хендс по прозвищу «Липкий», — поясняет зачем-то Бат, буквально лучась облегчением. — Наш, так сказать, контакт в Роуэн-Хилле. Большой кошелек и конечная остановка на маршруте.

— Занятные вы парни, — замечаю я. — Если не Скользкий, то Липкий. Специфика профессии, надо полагать.

Большой кошелек вежливо наклоняет голову, продолжая исподлобья разглядывать меня бесцветными бегающими глазами. Чем-то он напоминает ящерку — вертлявый, весь какой-то серый, высохший. Нет ли у него хвоста — нужно будет уточнить потом, во избежание.

— А вы, мистер…

Я отчего-то вспоминаю выжженный солнцем форт, трясущиеся руки повара, словно вырезанное из твердого дерева лицо офицера по имени Куртц, до последнего вздоха старавшегося быть верным присяге. У этого человека были принципы.

Я изображаю улыбку. Слишком много усилий — у Липкого Грега дергается лицо.

— Зови меня Лейтенантом.

— Мистер Ленарт, вы ставите нас всех в весьма неловкое положение, — доктор Химмель благодушен, но тверд. Отпечатки с шеи уже сошли, и страха — а я ведь чувствовал его, явственно чувствовал тогда — тоже заметно поубавилось. Он снова уверен в себе и с удовольствием играет прописанную роль. Старший товарищ, поучающий оступившегося первоклашку. — Я запросил рекомендации с места работы, они весьма комплиментарны. Десяток с блеском выполненных заданий, несколько благодарностей… Пара выговоров. Несущественно. Мне, право, сложно, применять дисциплинарные меры к такому заслуженному агенту.

Теперь я должен почувствовать стыд. Стандартный прием, я и сам его использовал порой: «Ты же толковый парень, образумься, пока не поздно!» Но я не чувствую ничего, кроме слабого интереса.

Наверное, это как-то отражается на моем лице. Химмель вздыхает и меняет тактику.

— Мистер Ленарт… Алекс. Вы согласны с тем, что вам нужна помощь?

— Разумеется, согласен.

— Прекрасно. — Он демонстрирует саблезубую улыбку. — Признание проблемы — первый шаг к ее решению.

— Вы поможете мне отсюда бежать, доктор?

— Что? Нет, разумеется, нет, — его улыбка блекнет.

— Тогда я называю вас лжецом. Вы сперва предложили мне свою помощь, а теперь отказываете в ней. Это бесчестно.

— Мистер Ленарт, вы издеваетесь? Я имел в виду причину, по которой вы здесь оказались, ваше чудовищное помрачение рассудка, ваше отвратительное преступление! Мы должны привести вас в себя. В этом наша цель.