- Наиболее красивых мы направили на Тихий океан, - сказал Митчелл. На Гуадалканал1. Мы стремимся сохранить их на радость американским женщинам.

Руфь подала сигнал господину Адамсу, чтобы тот дал ей что-нибудь выпить, и продолжила:

- Сегодня я была в Иерусалиме. Сказала боссу, что заболела. Как жаль, что нам так и не пришлось побывать вместе в Иерусалиме.

- Как-нибудь в другой раз, - сказал Митчелл. - Когда я вернусь, мы сразу же отправимся в Иерусалим.

- Только не надо врать, - очень серьезно произнесла Руфь. - Умоляю, давай без лжи. Ты никогда не вернешься и никогда больше меня не увидишь. Никакого вранья, пожалуйста...

Митчелл вдруг ощутил себя совсем мальчишкой. Он знал, что должен что-то сказать, но не мог найти нужных слов и, уставившись в свой стакан, ощущал себя неуклюжим, одиноким и обиженным жизнью тупицей. Все эти чувства, видимо, проявились на его физиономии, потому что Руфь вдруг рассмеялась, коснулась кончиками пальцев его губ и сказала:

- У тебя для американца слишком трагичное лицо. Кстати, из какой части Америки ты к нам прибыл?

- Из Вермонта.

- Неужели в Вермонте у всех такие же лица, как у тебя?

- Абсолютно у всех.

- Я обязательно туда приеду, - сказала Руфь, опустошила свой бокал и закончила: - Когда-нибудь позже.

- Я оставлю тебе свой адрес.

- Ну конечно, - вежливо согласилась Руфь. - Запишешь его для меня когда-нибудь.

Они вышли в патио и расположились за столиком, стоявшим под пальмой на мозаичном полу. Под синими огнями ламп затемнения мундиры мужчин и светлые платья женщин были едва заметны. Над Средиземным морем плыла луна, и танцующие пары отбрасывали колеблющие тени на площадку, единственным владельцем которой в давно прошедшие времена был немецкий консул. Митчелл заказал шампанское, поскольку это был их последний вечер. Сирийское шампанское оказалось вовсе неплохим, а бутылка в серебряном ведерке со льдом придавала этому вечеру торжественный и праздничный дух. Слегка прихрамывающий официант Эрик церемонно принял из рук Руфи её продовольственную карточку, а Шнейдер, сидевший рядом с ударником на противоположной стороне патио, заиграл "Саммертайм", так как считал, что Митчелл больше всего любит именно эту мелодию. Большой барабан изнутри светился оранжевым светом, и Шнейдер страшно гордился этой выдумкой. Он импровизировал с большим мастерством. В этой песне, негромко звучащей под пальцами Шнейдера, наряду с ритмами Каролины, Вены и Балкан можно было уловить и старинные еврейские напевы. В каменных гулких стенах патио на самом краю Синайской пустыни напевы эти казались вполне уместными.

- Я тебя к нему ревную!

- К кому?

- К Шнейдеру.

- Но почему?

- Потому что он на тебя так смотрит. Шнейдер без ума от тебя. Не приглашал ли он тебя на чай с его матушкой?

- Приглашал, - ответил Митчелл, пытаясь подавить улыбку.

- Я выцарапаю ему глаза, - заявила Руфь - Я ревную ко всем, кто бросает на тебя такие взгляды. Ко всем девицам. Как из Вермонта, так и из Красного креста.

- Тебе нечего беспокоиться, - сказал Митчелл. - Никто на меня так не смотрит, включая Шнейдера и даже тебя.

- Знаешь, что мне в тебе больше всего нравится? - сказала Руфь. - Ты ничего не понимаешь. А я так привыкла к мужчинам, которые оценивают брошенный на них взгляд женщины в шагах, отделяющих их от постели. После войны я обязательно навещу Америку...

- А куда ты на самом деле поедешь? - спросил Митчелл. - Назад в Берлин?

- Нет, - ответила Руфь, задумчиво глядя в тарелку. - Нет, назад в Берлин я не поеду. В Берлин я не вернусь никогда. Немцы очень ясно выразили свои чувства ко мне, и такой пустячок как война их не изменит. Ягненок не возвращается на бойню. В любом случае, там у меня никого не осталось... Был один молодой человек... - она протянула руку, взяла бутылку, рассеянно налила вина Митчеллу и себе и продолжила: - Не знаю, что с ним случилось. Возможно Сталинград, а возможно и Эль-Аламейн1...кто знает?

В патио вошли четыре человека и неторопливо двинулись между столиками в неярком свете синих ламп. Трое из них были арабами - все в европейских костюмах, - а четвертый оказался американцем в военном мундире, украшенном знаками различия гражданского технического советника. Компания остановилась у стола, за которым сидели Митчелл и Руфь. Арабы церемонно поклонились девушке, а американец бросил:

- А я думал, что вы больны.

- Познакомься с мистером Карвером, - произнесла Руфь, обращаясь к Митчеллу. - Мистер Карвер - мой босс.

- Привет, лейтенант, - сказал Карвер - крупный, тучный человек с пухлым, усталым, но умным лицом. Повернувшись вновь к своей подчиненной, он повторил громким, приятным, хотя и немного пьяным голосом: - А я думал, что вы больны.

- Я и была больна, - весело ответила Руфь, - Но произошло чудесное исцеление.

- Американская армия вправе рассчитывать на то, что служащие в ней гражданские лица будут неукоснительно выполнять свой долг.

- Завтра, - ответила Руфь. - А сейчас я прошу вас и ваших друзей удалиться. У нас с лейтенантом весьма интимная беседа.

- Лейтенант... - это заговорил один из трех арабов - невысокий, смуглый человек с округлым лицом и похожими на влажные черные оливки глазами с поволокой. - Меня зовут Али Хазен. Позвольте мне представиться самому, поскольку все здесь присутствующие, кажется, забыли правила хорошего тона.

- Митчелл Ганнисон, - произнес Митчелл, встал со стула и протянул руку.

- Прошу меня извинить, - сказал Карвер. - Боюсь, что выпил лишнего. Это - Саид Таиф, - он указал на самого высокого из арабов - человека средних лет с суровым, приятным лицом, которое слегка портили тонкие плотно сжатые губы.

Митчелл обменялся рукопожатием и с Саидом Таифом.

- Он не любит американцев, - громко произнес Кравер. - Мистер Таиф ведущий журналист местного арабского мира, он пишет в тридцать четыре американские газеты, но американцев терпеть не может.

- О чем это вы? - вежливо поинтересовался мистер Таиф, чуть склонив голову набок.

- К тому же он глух, - сказал Карвер, - что бесспорно является большим плюсом для любого журналиста.

Никто не стал представлять третьего араба, который стоял одиноко чуть сбоку, и с горячим восторгом взирал на Таифа. Так обычно смотрит на хозяина, сидящий у ног боксер.