Эдуар вернул Рашель к интересующему его сюжету:

– А что же я делал на этом параде стариков?

– Все случилось как нельзя лучше: умер твой дед, я смогла возобновить отношения с Розиной и взять тебя к себе, как ты уже знаешь.

Выпив маленькими глотками весь стакан, Рашель с мольбой протянула его внуку. Эдуару не хватило мужества отказать ей.

– А ты не выпьешь, Дуду?

– У меня нет жажды.

– А это можно пить и просто так. Если пьешь, чтобы утолить жажду, это не считается.

И старуха сделала солидный глоток, жидкость прошла по пищеводу с утробным звуком.

– Знаешь, что я скажу тебе, Дуду! Розина дорожит своим хахалем, потому что он единственный молодой тип в ее жизни. У него мускулистые ноги, выглядит он на двадцать шесть лет, вот она в нем души и не чает. Этот гонщик трахает ее три или четыре раза подряд, а она-то привыкла иметь дело со старой рухлядью, закутанной до фланелевое одеяло. Так что настал праздник и для ее пиписьки! Нужно войти в ее положение.

Старуха отрывисто рассмеялась.

– Ну, точно – передача мыслей на расстоянии: смотри, кто явился!

Обернувшись, Эдуар увидел Фаусто Коппи на своем сверкающем фиолетовом велосипеде.

– Представляешь, а ведь я только что о нем говорила! – пришла в восторг от совпадения старуха.

Гонщик слез с велосипеда и, держа его за руль, подошел к двери.

– Здравствуйте! – сухо сказал он. – А Розины нету?

Эдуар обратился к бабке:

– Моей бедненькой мамочки нет дома?

Старая пьянчуга икнула и подмигнула внуку.

– По-моему, она отправилась в Париж отсосать у одного своего хахаля, – сказала Рашель.

Хладнокровие покинуло Фаусто.

– Когда я был здесь в последний раз, какой-то шутник намазал мне седло клеем, – заявил он.

– Наверное, не сладко пришлось на спуске, ведь там нужно привставать! – высказал свое мнение Эдуар.

– Если кто-то нарывается на неприятности, то я готов их устроить! – сказал «чемпион» со своим прекрасным лигурийским акцентом.

Фаусто был худ, почти тщедушен в верхней части тела, что резко контрастировало с чудовищно выпирающими на ногах мускулами. Он состоял как бы из двух частей, как и мадам Лаважоль, сидевшая за учительским столом.

– Милый крутильщик педалей занервничал? – спросила Рашель, предвкушая наслаждение: в воздухе запахло порохом.

Эдуар покачал головой.

– Да что ты, ба! С какой стати ему нервничать? Ведь ты не нервничаешь, а, гонщик?

Побледневший Фаусто Феррари вцепился в руль велосипеда.

– Я тебя спрашиваю, нервничаешь ты или нет, понял, ты, Гонщик-быстрее-ветра? – переспросил Эдуар с любезной улыбкой.

– Вы ищете неприятностей! – вяло повторил гонщик.

Бланвен наградил его такой мощной пощечиной, что Фаусто выпустил из рук руль велосипеда и упал.

– Вот что называется «искать неприятностей»! – заявил Эдуар. – С таким ничтожеством, как ты, даже кулаки пускать в дело не требуется, достаточно и пощечины! А теперь катись, от тебя воняет!

Подняв велосипед, Бланвен передал его Фаусто.

– Когда-нибудь я намажу тебе седло не клеем, а серной кислотой. Посмотрим, как задымятся твои яйца!

«Чемпион» поднялся, глядя на врага с ненавистью и страхом.

– Но ведь я ничего вам не сделал! – сказал Фаусто; других аргументов он не нашел.

– Откуда ты знаешь?

Феррари схватил велосипед и вскарабкался на него без своей обычной удали. Его левая щека начала вспухать.

Противники смерили друг друга взглядами.

– Забудь сюда дорогу, – посоветовал Эдуар, – мне так хочется стать по отношению к тебе несправедливым.

Глядя на плачущую Нину, Розина удивлялась, что страдания кузины не трогают ее – она считала их преувеличенными. Нина всхлипывала, как мышка, губы у нее кривились. От переживаний ее экзема проступила еще больше.

– Ну же, ну же, – не выдержала Розина, обнимая Нину за шею, – необратимой бывает только смерть.

Это была любимая формулировка одного из бывших любовников Розины, и она часто прибегала к ней благодаря слову «необратимый», которое, по ее мнению, служило свидетельством «высокого класса».

Захлебываясь слюной, Нина продолжала что-то бормотать. Розине послышалось: «Но что же еще я могу сделать?»

За эти слова она и ухватилась:

– Доверь ее мне, Нина! Пусть даже на несколько дней, это отвлечет ее.

Толстая Нина прекратила хлюпать носом, удивившись этому внезапному предложению.

– Но где же ты разместишь ее, бедная моя Розина?

– Не беспокойся, детей всегда привлекают походные условия!

– Ты многим рискуешь. Ей нужна крепкая мужская рука.

– Мой Эдуар живет поблизости, а ему не занимать терпения; стоит ему всыпать ей пару раз, как Мари-Шарлотт сразу станет шелковой.

Нине и хотелось, и было боязно. Уже в течение нескольких лет тринадцатилетняя дочь была для нее, что ядро на ноге каторжника. Дурной характер Мари-Шарлотт стал проявляться с самого раннего возраста. Нина потеряла счет ее побегам из дома, задержаниям за кражи в больших магазинах, бессчетное количество раз ее исключали из школы, она путалась с женатыми мужчинами. Нина была женщиной безвольной и грустной, созданной для несчастья, как другие бывают созданы для богатства. Ее жизнь состояла из одних неудач: муж уже давно ушел, она страдала от неизлечимой болезни, причем никак не могла запомнить ее название, говоря о ней «эта мерзкая штука». Она работала на почте восемнадцать лет, ни разу не продвинувшись по службе, коллеги избегали ее, начальство ее грубо игнорировало, потому что Нина была уродливой, лишенной всякого шарма, вечно стонущей плаксой, на которую со всех сторон сыплются несчастья. В общем, не женщина, а осевший под собственной тяжестью мешок с мукой. Волосы у Нины уже начали седеть, а она и не думала их красить, впрочем, и голову-то она мыла редко, так что от нее пахло, как от дешевой столовой. Серая кожа была усеяна отвратительными язвочками; от встречи к встрече двух кузин их становилось все больше. «Да она что, выращивает их?» – думала Розина. Но самое неприятное впечатление производил взгляд Нины: бесконечно тусклый, желтый, вечно печальный, будто она заранее просила прощения за любую гадость, совершенную в этом мире.

– Давай-ка я попробую проделать опыт! – заключила Розина. – После твоего последнего письма эта идея не выходит у меня из головы.

– А если она сбежит? – спросила на всякий случай Нина.

– Сбежит так сбежит, – спокойно ответила Розина, – не все ли равно, откуда она даст деру: из твоего дома или от меня. Никакой разницы ведь нет, так?

Сраженная этим аргументом, Нина вяло кивнула.

– Если ты так считаешь… Но она не захочет поехать с тобой.

– Посмотрим. Она у себя в комнате?

Нина кивнула.

– Побудь здесь, я сама поговорю с ней.

Комната Мари-Шарлотт была на самом деле чуланом площадью в четыре квадратных метра, свет проникал сюда через слуховое окошко. Стены были украшены плакатами, посвященными тяжелому року и боевым искусствам. Когда Розина вошла, девчонка курила, сидя по-турецки на кровати. Эта брюнеточка страдала легким косоглазием, отчего ее взгляд казался несколько странным; лицо смахивало на мордочку какого-то порочного грызуна, сразу определявшего, чего ждать от собеседника. Формы не слишком развиты – вряд ли она могла возбудить мужчину, даже раздевшись. Мари-Шарлотт всегда называла Розину «тетушка», так что та считала девчонку своей племянницей.

– Ну что, чертенок? – весело спросила Розина. – Как дела?

Мари-Шарлотт выпустила изо рта дым и скорчила уклончивую гримасу.

– Не все ладится? – прошептала Розина. – Ругаешься с мамашей? Да ведь она глупа как пробка!

Девчонка подняла одну бровь, заинтригованная этой хулой.

– Хотя она и моя кузина, – продолжала Розина, – я знаю ей цену и удавилась бы, если бы пришлось жить бок о бок с этой плакучей ивой! Что это ты такое куришь? Странно пахнет!

– Травку, – ответила Мари-Шарлотт.