- Боже, какая идиллия! - сказала Марта.

- У каждого века собственная идиллия, - мрачно парировал Берт. - Мы живем между войнами.

Мэнни почувствовал себя неловко, а когда он оглянулся на Марту, ему стало совсем не по себе: Марта смеялась. С самой Флоренции они вместе смеялись над чем угодно, говорили о чем угодно, но слышать, как она смеется сейчас, ему было неприятно.

Он встал.

- Я пойду вздремну, а вы, когда соберетесь идти, меня разбудите.

Он отошел шагов на тридцать, положил под голову свитер и растянулся на гладких, согретых за день камнях. Он слышал, как они чему-то смеялись, маленький интимный островок смеха среди огромной, пронизанной солнцем пустоты.

Прикрыв веки, чтоб солнце не било в глаза, прислушиваясь к отдаленному журчанию смеха, Мэнни понял, что ему больно. Боль была какая-то странная, она была везде и нигде. Стоило почувствовать - вот она подкатила к горлу, - и она ускользала, но не пропадала совсем, а вновь касалась его своими неуловимыми и жестокими щупальцами. Жара слепила веки, и, не в силах открыть глаза, Мэнни вдруг понял, что это не боль, а печаль.

Печаль была глубокая, путаная, в ней смешалось все: и ощущение обездоленности, и тень надвигающегося отъезда, и тоска по настоящему, которое безвозвратно становится прошлым и так же безвозвратно перестает быть простым и ясным, и путаница чувств, такая глубокая, какой он Никогда еще не испытывал. Но, потрясенный этими мыслями, поглощенный ими безраздельно, Мэнни все равно знал, что, если бы вдруг, шестым чувством угадав то, что с ним происходит. Марта перестала смеяться, встала, прошла бы эти тридцать шагов по дамбе и подошла к нему, если бы она села рядом и тронула его за руку, в тот же миг все было бы в порядке.

Но она не пошевельнулась и только громче смеялась над тем, что говорил ей Берт и чего он, Мэнни, не мог услышать.

И тогда Мэнни понял, что он сделает. Как только они поднимутся на борт и все самоограничения прикажут долго жить, а свод законов потеряет силу, он напишет Марте и сделает ей предложение. Неуклюже подгоняя слова, он стал придумывать это письмо: "Ты, конечно, я понимаю, этого не ожидаешь, потому что за все лето я об этом даже не заикнулся, но я так долго сам не понимал, что происходит со мной, и потом мы все трое договорились еще во Флоренции, что у нас все будет на чисто дружеской основе, и я рад, что так оно и было. Но теперь я уже на пароходе и чувствую себя вправе рассказать тебе, что я чувствую. Я люблю тебя, и я хочу, чтобы ты вышла за меня замуж. Я не знаю, что ты чувствуешь, но, может быть, и тебе мешал этот наш договор, как он мешал мне, и потому ты не сказала мне ничего. По крайней мере я надеюсь, что это так. Во всяком случае, я, как только вернусь домой, найду себе работу и устроюсь, а ты можешь приехать потом, и я познакомлю тебя с родителями, ну, и так далее...".

Письмо перестало писаться. Он представил себе, как мама поит Марту чаем и занимает ее беседой: "Вы говорите, ваша мама живет в Филадельфии? А ваш папа... о... Попробуйте это печенье. И вы говорите, вы познакомились с Мэнни во Флоренции, а потом вы все втроем, вместе с Бертом, за это лето объехали всю Европу... Вам с лимоном или со сливками?".

Мэнни покачал головой. Когда подойдет время, с мамой он как-нибудь справится. Он снова взялся за воображаемое письмо:

"Ты как-то сказала, что не знаешь, как собой распорядиться. Что ты ждешь какого-нибудь откровения, и это откровение поможет тебе найти себя. Может быть, это смешно, что я предлагаю себя в качестве такого откровения, но вдруг тебе покажется, что, выйдя за меня замуж, ты..."

Мэнни даже головой замотал от отвращения. Даже если бы она по нему с ума сходила, от такой фразы она бы бросилась бежать без оглядки.

Перепрыгнув через трудное место, Мэнни продолжал: "Я не знаю, есть ли у тебя кто-нибудь, потому что, пока ты была с нами, ты никем больше не интересовалась, и ты никогда ни с кем так не говорила, и, насколько я понял, из нас двоих тоже никому не оказывала особого предпочтения...".

Мэнни открыл глаза и повернул голову туда, где сидели Берт и Марта. Почти касаясь друг друга лбами, они о чем-то тихо и серьезно разговаривали.

Он вспомнил, что Берт назвал своим даром. "У меня есть обаяние, и мне на все начхать". "Пусть, - подумал Мэнни с удовлетворением, - даже если его самовлюбленность она проглядела, этот дар вряд ли предел ее мечтаний. И потом еще блондинка в Сен-Тропезе, - что было, то было, тут уж никуда не денешься. Так что если у Берта и были какие-то виды на Марту или Марта, как предсказывал Берт, непременно должна была сделать выбор, то после блондинки о чем может идти речь? А Берта они сделают другом дома забавный холостяк, лучше не придумаешь", - решил Мэнни.

Мэнни задремал, а в мозгу рождались картинки одна милее и удивительнее другой. Марта сходит с самолета в Айдлуайлде - когда пришло его письмо, у нее уже не хватило терпения плыть пароходом, - и прямо у взлетно-посадочной полосы падает ему на грудь. Воскресенье, уже поздно, они с Мартой просыпаются в своем собственном доме и решают подремать еще часок, а потом идти завтракать. Званый вечер; они входят рука об руку, и одобрительный, завистливый, едва уловимый шепоток проносится по комнате, потому что она так прекрасна. Марта...

Кто-то кричит. Далеко-далеко кто-то кричит.

Мэнни открыл глаза и озадаченно заморгал. "Почему это кто-то кричит у меня во сне?" - подумал он.

Крик повторился, и Мэнни встал и посмотрел на залив. Ярдах в трехстах от берега виднелась лодка. Та самая плоскодонка, которую они заметили раньше. Лодка перевернулась, и две фигурки цеплялись за еле различимое над водой днище. Он продолжал смотреть на них, и оттуда снова послышался вопль, отчаянный и нечленораздельный. На солнце блеснула рука. Машут.

Мэнни обернулся. Берт и Марта уснули прямо на полотенце, положив головы рядышком и вытянувшись на камнях, так что их тела образовали широкое "V".

- Берт! Марта! Вставайте!

Берт зашевелился, потом сел, протирая глаза. С залива снова донесся вопль.

- Это оттуда, - Мэнни показал на залив.

Берт, не вставая, резко повернулся и взглянул на перевернутую лодку и на полузатонувшие фигурки вцепившихся в нее мужчины и женщины.