- Ху-ги! - выдохнула Розовая Медведица и еще раз так рявкнула, что высоко в горах отозвалось эхо.

Ломая кусты, разгневанная медведица напролом кинулась по следу исчезнувшего волка, в пасти которого находился сейчас медвежонок. Нюхая воздух, бежала точно по следу, уходящему по склону вниз. Но волк нес свою добычу с такой легкостью и быстротой, что догнать его было невозможно.

У подножия горы она резко остановилась. В нос ударили другие запахи: пахло гарью, каким-то еще неведомым зверем и мирно пасшимися в долине овцами и лошадьми. Злобно заурчав, медведица попятилась, но не ушла.

Гнев и злоба звали ее к отмщению.

* * *

В трехстах шагах от того места, где стояла кибитка, теперь уже сгоревшая, на покатом пригорье росли яркие красные маки. Они росли кучно, большим островом, и этот красный остров был виден издали. Среди гористых складок, утопающих в зелени, он выделялся особенно четко, когда падали на него отвесные лучи солнца. Когда же подувал легкий теплый ветерок оттуда, в мертвом становище слышался терпкий амбровый аромат.

После ухода отца Садык долго еще оставался на кошме из овечьей шерсти. Инстинкт самосохранения у детей, рожденных среди природы, выражен более ярко, чем у детей цивилизованной среды. С самого раннего возраста они приучены думать, что никакая земная тварь - ни змея, ни фаланга, ни скорпион - никогда не осмелится подползти к кошме и ужалить человека. Эти твари, по поверью казахов, не выносят запаха овечьей шерсти. И недаром кочевники, ложась спать прямо на траве, огораживают себя кольцом волосяного аркана. Маленький Садык знал об этом и, оставшись совершенно одиноким, беззащитным, понял всем своим существом, что теперь ему отовсюду может грозить опасность. Он вспомнил, что отец наказывал подойти к котлу и поесть мяса. И страх наконец отступил перед голодом. Мальчик подошел к потухшему костру, вытащил из котла баранье ребро, облепленное холодным восковым жиром, и с жадностью проголодавшегося звереныша принялся рвать его зубами. Затем он достал еще кусок и тоже съел. Насытившись, пошел к ручью и, опять подражая взрослым, напился из пригоршни.

Спустя некоторое время страх снова подступил к нему и заставил вернуться на место.

Овечье стадо теперь отодвинулось дальше. Овцы, не рассыпаясь, но и не скучиваясь, спокойно и вольно паслись, охраняемые собаками. Но голод, видно, и собак терзал не меньше, чем Садыка, и они тоже в конце концов бросили пост и пришли к мальчику. Садык не раз видел, как отец или кто-нибудь из взрослых кормили собак, порой это поручалось старшим детям, и поэтому он, причмокивая языком, повел их к котлу и выбросил из него все мясо. Ему хотелось, чтобы собаки не уходили, но четвероногие пастухи не могли не выполнять своих обязанностей: за нарушение их всегда наказывали. И Садык снова остался один.

Вскоре одиночество сломило его. Он встал и пошел по направлению к кибитке, куда утром ушел отец прогонять злого духа. Но там никого и ничего, кроме кучи пахнущей горелой шерстью золы, не было. Тогда он обратил внимание на сплошную россыпь красных маков, росших неподалеку. Мальчик засеменил туда, надеясь все-таки отыскать отца. Близко к красному, привлекающему глаз полю стояли кусты, сплошные, частые, а за ними уже начинался подъем на гору.

Садык вошел в маки, высокие, скрывающие его с головой. Тяжелый, перезревший цвет забивал ему рот сухой розовой пылью. И, почти задыхаясь от этой пыли, от ее приторно-сладковатого запаха, уже ничего не видя вокруг в сплошном красном омуте, он потянулся вверх. Приподнялся и... замер. Прямо перед ним стоял огромный, косматый злой дух. Мальчик хотел крикнуть и не сумел, а злой дух шагнул к нему и, вытянув трубкой губы, рассерженно выдохнул:

- Ху-ги!

Затем поднял лапу, большую, когтистую, какая и должна быть у джес-кангана, с силой пригнул мальчика к земле. В следующую секунду мальчик уже ощутил, что страшный злой дух куда-то понес его, и потерял сознание.

* * *

Очнулся Садык в пещере. Кто-то заботливо и нежно вылизывал ему щеки. Он увидел чьи-то глаза, почувствовал горячее смрадное дыхание, и лишь теперь у него, содрогнувшегося от ужаса, только хватило сил закричать:

- Ана-а-а!

Злой дух зарычал и отпрянул и долго потом сидел на задних лапах и сверкал из темноты то гаснущими, то разгорающимися угольками глаз. Садык исходил воплем, а черная в темной пещере косматая глыба смотрела на него и смотрела. Мальчик надрывался до тех пор, пока не обессилел вконец. Потом он припал головой к сухой травяной подстилке, перемешанной с свалявшейся шерстью, и крепко, беспробудно уснул.

Утром его разбудил мягкий толчок. Садык открыл глаза и снова увидел прежнего злого духа, но странно, злой дух не только не съел его, но даже не причинил боли, и мальчик уже без слез, без крика в первый раз внимательно взглянул на косматое чудище. Оно о чем-то урчало, мягко и монотонно, совсем как собака, и, склонив набок голову, тоже похожую на собачью, с любопытством его разглядывало.

Садык уже не кричал. Он только дальше забился в угол, съежился, втянув голову в плечи, и так сидел не шелохнувшись

А Розовая Медведица в свою очередь тоже переживала самые сложные, противоречивые для себя чувства. Потеря единственного медвежонка, еще маленького, беспомощного, к которому она питала нежную любовь и привязанность и который доставлял ей столько приятных хлопот, была для нее слишком глубокой утратой. Она не могла бы еще долгое время погасить в себе материнский инстинкт и свыкнуться с одиночеством. Ибо всякая утрата у зверя ли, у человека ли требует восполнения. Это закон жизни. И Розовая Медведица, еще во многом неопытная, ни разу не видевшая людей, неожиданно наткнулась на человеческое дитя, тоже беспомощное, маленькое, напоминающее чем-то встававшего на дыбы медвежонка, и не только не причинила ему зла, но еще и поняла своим бессознательным инстинктом, что это внезапно найденное ею существо, единственное в своем роде, только и способно теперь восполнить ее утрату.

Когда приемыш, придя в себя, дико заголосил, она растерялась и даже обиделась, сбитая с толку. Она могла бы оборвать этот вопль одним ударом лапы, словно писк сурка, но чувство необходимого восполнения утраты оказалось сильнее, и тогда обида и растерянность сменились любопытством.