Ахилл не отталкивал старика, и пока тот сопел и кряхтел ему в грудь, рассматривал изображение на стене. Картинок, настолько точно походящих на реальность, он никогда в жизни не видел. На белоснежном папирусе талантливый художник нарисовал лицо молодого мужчины в пятнистых одеждах, с начищенными бляхами на груди. Рисунок был таким четким, таким верным, что мужчина казался совсем живым, и только глаза у него были застывшие, неподвижные.

Ахилл вздрогнул и потряс головой — сколько всего непонятного в этом мире! Аккуратно отстранил от себя притихшего старика, шагнул за порог.

Потом, застигнутый внезапной, непривычной для него мыслью, обернулся. Вот уж правда — новый мир вызывает новые чувства и заставляет совершать неожиданные, новые для него поступки.

— Спасибо за помощь, — медленно сказал он старику — вдруг тот и впрямь его понимает? — Мне нечем одарить тебя, старик, но свой долг я не забуду, и, если будет на то воля богов, непременно его верну.

На улице фырчало чудовище, вблизи еще более страшное, чем издали. Походило оно на животное и колесницу, соединенные в единое целое волей злых богов Тартара. Ахилл, наконец, разглядел в глубине возницу, и ему полегчало — значит, на этом звере он поедет не один.

Когда чудище сорвалось с места, сердце Ахилла ухнуло куда-то вниз — такой бешеной была скорость, казалось, что зверь взбесился. Грек покосился на возницу. Тот выглядел спокойным, даже скучающим. Ахилл постарался придать своему лицу такое же безразличное выражение и уставился прямо перед собой. Если не отрывать глаз от переда зверя, то голова почти не кружится.

Ахилл ни разу не обернулся, потому не увидел, что старик еще долго стоял у своей хижины, тоскливо глядел вслед убегающему чудищу и что-то шептал.

Разумеется, Ахилл не узнал, что в тот день Валентин Степанович надрался по-черному. С горя. Потому что давно спившийся инженер принял умирающего грека за вернувшегося к нему с того света сына Саньку, которого после стольких мучительных снов, где он его терял, наконец-то смог спасти. Нашёл в снегу, дотащил до дома, выходил. Успел убедить себя, что аккуратный могильный холмик с отполированным до блеска гранитным памятником и выбитыми на нем словами «Краснов Александр Валентинович» ему просто пригрезился в непрекращающемся уже много лет угарном бреду. А вот теперь сын опять его покинул.

Той ночью, после почти недельного перерыва, Валентину Степановичу опять приснился всё тоже же страшный, мучающий его вот уже много лет сон. Его Санька тянул к нему руки сквозь клубящийся пороховой туман, и какая-то неведомая сила грозила вот-вот затянуть сына в непроглядную сырую тьму, нетерпеливо поджидающую позади.

И он рвался ему навстречу, опять забывая, что у него давно уже нет одной ноги. И падал на землю. Изо всех сил помогая себе локтями, полз вперёд. И снова не успевал. И беспомощно смотрел, как Саньку медленно утягивала куда-то вглубь мрачная, страшная темнота.

И после нескольких дней непривычного затишья соседи вновь услышали посреди ночи жуткий, мучительный крик спившегося сорокашестилетнего старика — будто кто-то пытал его калёными клещами… или отнимал у него, вырывал из рук самого близкого, самого дорогого человека.

«Не надо было срезать», — испуганно подумала Гили, когда её окликнул один из стоявших у входа в подъезд парней. До станции электрички идти, в общем-то, недалеко, но девушка решила сократить путь и срезать через дворы. Незнакомый безлюдный район новостороек на окраине, несмотря на то, что во многих окнах горел свет, казался совсем нежилым этим холодным зимним вечером, и, пересекая зажатые между панельными коробками голые дворы, Гили ёжилась не столько от холода, сколько от страха.

Она уже видела проспект в проёме между многоэтажками, когда, завернув на угол, налетела на стоявшую у одного подъезда компанию. Человек шесть, короткие стрижки, чёрные куртки, сигареты в руках и злой огонёк, загоревшийся в глазах, когда они увидели цветные цыганские юбки Гили.

Один из парней что-то ей крикнул. Девушка не ответила, даже не повернула голову и только ускорила шаг. И когда кто-то резко схватил её сзади, громко вскрикнула от неожиданности.

Они окружили её молча. Кто это? Малолетние уголовники, обкурившиеся травы? Или скинхеды, ненавидящие всех «чёрных»?

— Что вам надо? — дрожащим голосом спросила она — и сильный удар свалил её на землю.

…Когда всё вдруг прекратилось, девушка не сразу это поняла. Она лежала на заснеженном асфальте, свернувшись в клубок, и боялась пошевелиться. Пинки и удары действительно перестали сыпаться — но почему? Что с ней будут делать сейчас?

Чуть приподняв голову, Гили увидела, что парни обернулись к узкому проходу между домами. Во двор, прямо к ним, направлялся человек. Всего один. Он шёл не таясь, уверенным неторопливым шагом. И в руках у мужчины был здоровый нож.

Незнакомец не проронил ни слова. Приблизился, мгновение смотрел на скорчившуюся на снегу цыганку. А потом морозный воздух зазвенел, рассечённый быстрым взмахом огромного ножа.

Гили тихо вскрикнула. До самого последнего мига она не верила, что мужчина действительно пойдет один против шестерых. Ждала, что он вот-вот разглядит, сколько здесь собралось человек, и повернет обратно. Парни, извлекшие из-под курток ножи и заточки, тоже до последнего были уверены, что одиночка не решится напасть на стаю.

Но мужчина напал.

Жестокость — это храбрость трусов. Ножище незнакомца завертелся с немыслимой скоростью — и парни тут же отступили при виде чужой силы.

Пистолет был только у главаря, и тот, наконец, сообразил его достать. Сжал рукоятку обеими руками и наставил на незнакомца. Он не собирался кричать: «Стой, стрелять буду!», не собирался предупреждать. Он бы нажал на курок в любом случае. Ему было всё равно, куда стрелять — в лицо или в спину. Но то, что случилось за мгновение до выстрела, поразило и его, и замершую в ужасе Гили. Мужчина увидел наставленный на него пистолет. Увидел — и, не колеблясь и не раздумывая, пошел на главаря со своим ножом.

«Вот псих!», — подумал главарь — и торопливо надавил на курок.

Мужчина упал.

На звук выстрела открылось несколько окон. Наверное, кто-то сейчас вызовет полицию.

— Уходим, — скомандовал главарь и бросился вон из стиснутого домами голого двора. Стая последовала за ним, прихрамывая и зажимая ладонями кровоточащие раны.

Гожо примчался во двор минут через десять. Едва не на ходу выпрыгнул из завизжавшей тормозами серебристой «Тойоты» и подбежал к сестре:

— Что с тобой? Тебя отвезти в больницу? Что за уроды это сделали?.. А это кто?

Гили сидела около вступившегося за нее незнакомца — тот был без сознания, под сочащимся кровью плечом таял снег. Если кто-то из жильцов многоэтажных домов и вызвал полицию, то, видимо, на этом их гражданская самосознательность и закончилась — никто не вышел во двор, чтобы помочь.

— Его… Вот его надо в больницу. Они в него стреляли, — Гили подняла на брата заплаканные глаза.

— Да погоди ты — лучше скажи, что с тобой? — спросил Гожо, бережно поднимая девушку с земли.

— Все нормально. Со мной правда всё нормально. А вот он… Ему нужен врач, он ранен.

— А кто он? — повернулся Гожо к валяющемуся на снегу мужчине.

— Не знаю. Но если б не он…

Уговаривать брата не пришлось.

— Тяжелый, зараза, — пропыхтел цыган, приподнимая незнакомца. Крякнул, подхватил поудобнее подмышки и потащил к машине. У задней дверцы остановился перевести дух. Бросил короткий взгляд на красивую, светло-серую велюровую обивку сидений, перевел взгляд на грязного, залитого кровью мужика, вздохнул — и принялся запихивать его в машину.

Гили, тем временем, что-то искала в снегу.

— Что такое? — подошёл к сестре Гожо, затолкав мужчину в салон.

Вместо ответа Гили показала ему огромный нож.

Гожо присвистнул.

— Вот это ножище. Это похоже больше на короткий меч. Его, что ли?