Добравшись до рынка, Казенас долго прохаживается среди телег, прежде чем выбрать и купить мерку картошки и лука. Потом заходит в трактир, без всякого удовольствия выпивает стакан водки и захватывает бутылку с собой. В уплату он потихоньку сует хозяину свежую лисью шкурку.

Потом он делает еще один круг по рынку и входит в дощатую будку ремонтной мастерской Жукаускаса.

Собака, привычно дожидавшаяся хозяина около трактира, теперь уверенно входит за ним следом в дверь. Она знает, что отсюда ее никто не прогонит.

За обитым жестью прилавком мастер возится, припаивая новое дно к старой кастрюле.

Закутанная в платок баба стоит у него над душой, приглядывая, чтоб все было сделано как следует. Глупая баба, да, видно, кастрюлька для нее — дело нешуточное.

Наконец, посмотрев кастрюльку на свет и без толку обстукав ее, баба подает мастеру мятую оккупационную кредитку.

Жукаускас с лесничим остаются в мастерской одни.

— Ну, ты не передумал? — спрашивает мастер.

Лесничий грустно вздыхает.

— Может, я и рад бы передумать, да не получается…

— У меня все готово. Ты захватишь с собой?

— Если меньше десяти пудов, захвачу.

— Меньше. — Мастер нагибается и вытаскивает из дальнего угла за прилавком перевязанный веревкой засаленный мешок, глухо громыхнувший металлом.

Сейчас же после ухода старого лесничего Жукаускас выкатывает из будки велосипед и начинает собираться домой. Он затворяет ставни, запирает дверь и сквозь рыночную толчею пробирается к шоссе.

Медленно крутятся педали, на колеса налипает снег, велосипед потихоньку катится по знакомой обочине шоссе. В общем, все как всегда, как десять и двадцать лет назад. Только сил меньше.

Обидно, что как раз теперь, когда он стар, когда ночи стали длиннее, а огонь согревает хуже, судьба снова загнала его в эту окаянную постылую будку, откуда выпустила ненадолго, точно нарочно, чтоб подразнить… И Магдалэна, бедная, почти не встает с постели; и Аляна, эта крошка, цеплявшаяся за его пояс, когда он вез ее на велосипеде с рынка домой, совсем выросла, вышла замуж и уже потеряла мужа…

Медленно катятся колеса по мягкому белому ковру.

Конечно, он не может считать себя каким-нибудь неудачником в жизни. Нет! Разве не было у него жены гораздо умнее и красивее, чем он сам? Разве не было у него в жизни такого хорошего дружка, как дочь? И потом, сколько было прекрасных надежд! Правда, почти все они не сбылись, но зато помогали жить, пока он еще умел надеяться…

И вдруг в голову приходит мысль: а ведь, может быть, сегодня все происходит с ним в последний раз? В последний раз он чинил кастрюлю, запер ставни… В последний раз едет с рынка к себе домой… Ведь если он сделает то, что решил, он станет одним из тех, о которых пишут в приказах фашистского коменданта: «…подлежит расстрелу на месте».

Сердце начинает противно щемить от страха, и теперь старик думает о том, до чего же хорошо было бы еще немножко пожить, хоть сколько-нибудь поездить по этому шоссе на работу, в свою промерзшую будку, а вечером погреться у горячей печки, поесть похлебки с салом, помечтать о том, что все еще будет хорошо, вдруг найдется Степан, и Аляна снова станет счастлива, и вдруг по радио объявят, что Гитлер просит мира, и кончится война…

Снег все еще продолжает идти. Он уже засыпал обугленные развалины сгоревшей мельницы, сгладил края оврага, покрыл ровным слоем поверхность подмерзшего озера, обвел белыми пушистыми полосками все карнизы…

Неутомимо и бесшумно падает и падает за окном снег.

Аляна стоит, упершись головой в оконную раму, так что на лбу ее уже выступил красный рубец, и смотрит, как падает снег, словно говорит ей: «Все прошло… все сглажено, засыпано, и плохое и хорошее… все прошло…»

Долгие дни и месяцы она просиживала у окна, а сейчас стоит здесь просто так, по привычке. Почему-то именно в тот день, когда выпал первый зимний снег, она вдруг поняла: Степан не вернется. Он не выйдет из-за поворота дороги, не подойдет, не постучит у крыльца. Будет как-то по-другому, но как — этого она уже не знала. Она не могла представить себе будущего и никогда не вспоминала о радостном прошлом. Вспоминают о мертвых, о том, что прошло и никогда не вернется. А к ней все вернется — зачем же вспоминать? Она совсем не жила все эти месяцы, только ждала: слепо, безрассудно, упрямо. Когда родители заговаривали с ней, она отвечала нетерпеливо, коротко — ей мешали ждать! От Пятраса Казенаса, которого немцы сразу же отпустили, она давно уже знала все, что произошло со Степаном до того момента, как его бросили в машину. Так разве не могли они через некоторое время отпустить и Степана? Ведь он был простой техник-мелиоратор, а не военный…

Она замечает отца, который по вытоптанной в снегу тропинке ведет через пустырь свой велосипед.

Чтобы мать не слышала их разговора, она выходит к нему навстречу в сени и прикрывает за собой дверь.

— Вот ты и приехал, — произносит она. — Рано сегодня.

— Да, знаешь ли… — бормочет старый мастер, прислоняя велосипед к стенке. — Я уж решил пораньше…

— Значит, сегодня? — спрашивает Аляна. Она стоит посреди узкого коридорчика, загораживая дорогу в комнаты.

Мастер делает неловкую попытку протиснуться между плечом дочери и стеной, чтоб уйти от разговора, но из этого ничего не получается.

— Значит, сегодня, — как будто получив ответ, уверенно говорит Аляна. — Я так и думала. Без тебя приходили эти двое — Станкус с Ляонасом, — они велели тебе передать, что горючее уже на месте.

— Вот дураки! — с досадой вырывается у Жукаускаса. — Сколько раз я им говорил…

— Что ты им говорил?

— Ну, чтоб не болтали… Они так и сказали: «горючее», болваны?

— А как они должны были сказать, по-твоему?

— Как-как!.. — раздраженно сопит мастер. — Мало ли как!.. Могли просто сказать: «Жестянки получены». И все…

— Это ты придумал? Конечно, «жестянки» — это гораздо лучше. Молодец!

Узнав то, что ей было нужно, Аляна отступает в сторону, но теперь отец нерешительно мнется на месте. Мало того, что эти дураки проболтались; похоже, что и он сам сказал лишнее. Чего доброго, она еще задумает идти с ним. А он так хотел все скрыть от нее!..

— Я приготовила тебе поесть, — говорит Аляна. — Сегодня надо подкрепиться, правда? А потом мы пойдем вместе. Иди поскорей мыться.

Старый мастер стоит опустив руки. Ни одна мало-мальски правдоподобная увертка не приходит ему в голову. Никогда он не умел как следует хитрить. И вечно эти женщины им командовали. Сначала жена. А теперь вот эта… дочка. Что бы он ни сказал, она сделает по-своему, пойдет с ним и после этого тоже будет «подлежать расс…» Ох, нет, лучше даже в мыслях не произносить этого.

Он умоляюще кладет руку на ее плечо, тихонько, неуверенно поглаживает и шепчет:

— Не нужно тебе, я просто умоляю… Мы все сами сделаем…

Аляна тихонько усмехается и своими мягкими губами целует шершавую щеку отца.

— Ну да, да, не волнуйся только. А теперь иди помой руки.

Фиолетовые сумерки над чахлым заболоченным лесом. Все кругом бело: земля, ветки деревьев, плечи и шапки двух людей, сидящих под деревом. Вверху тяжелое мутное небо и снег, снег…

Ляонас и Станкус засветло пробрались на болото и давно уже сидят, прижавшись друг к другу, на больших квадратных жестянках с горючим, в нескольких шагах от застывшего экскаватора.

— Ей-богу, я домой пойду, — поеживаясь от озноба, захныкал Ляонас. — Наверно, никто и не придет, и мы тут сидим без толку.

— Струсил, пастушонок, — язвительно заключил Станкус и, стянув рукавицу, негнущимися красными пальцами стал неловко закуривать. — Если будешь так трусить, из тебя никогда не получится крупный государственный преступник.

— А что им стоит поймать нас по следам на снегу? Ничего не стоит!

— Да-а… — задумчиво пуская дым, важно соглашается Станкус. — Если великий сыщик Шерлок Холмс обнаружит отпечаток твоей дырявой подошвы, из которой выглядывает большой палец, мы пропали.