Матас, которому слепящая лампа напомнила, как нужно себя вести во время процедуры опознания, сам, без команды, медленно поднял и подставил свету свое лицо с полуослепшими глазами. Голова его от слабости запрокинулась, он опять качнулся всем телом, с трудом удерживаясь на табурете.

Унтер-офицер торопливо, вполголоса что-то говорил по-литовски на ухо Ляонасу, слегка толкая его кулаком в бок, а лейтенант, не понимая слов, только следил за выражением его лица.

Вдруг Ляонас заморгал, обернулся к унтеру, и на лице его, сквозь безразличие, пробилось какое-то осмысленное выражение.

— Ну что? — быстро спросил лейтенант.

Унтер четко повернулся и доложил:

— Я ему сказал, что его товарищ, этот Станкус, уже вспомнил настоящее имя этого типа.

Лейтенант кивнул и с очень довольным видом похлопал ладонью по стопке исписанных листков, лежавших перед ним на столе.

— Да, да… Вот тут… Правильно: Станкус!

Веки Матаса дрогнули, глаза встретились с глазами Ляонаса.

— Ну, теперь ты тоже вспомнил? — дружелюбно подбадривая, спросил унтер. — Молодец! Мы тебя сейчас же отпустим, Ляонас.

— Его? — вяло проговорил Ляонас. — Нет. В трактире я его видел, когда он дрался. А раньше… нет.

Унтер свирепо замахнулся, и Ляонас зажмурился, ожидая удара в лицо, но тот не ударил. Немного погодя Ляонас осторожно приоткрыл глаза. Тогда унтер стукнул его изо всех сил по шее. Место это было, наверное, очень больное. Сквозь стиснутые зубы Ляонас замычал, и унтер ударил его еще и еще раз.

— Ну что? — опять спросил лейтенант.

Унтер потер пальцы.

— Осмелюсь доложить, все то же самое, господин лейтенант. Это просто пень какой-то!

Мучительно стучавший в голове Ляонаса вопрос «Как жить?» вдруг исчез, решился сам собой. Говорить «нет», когда эти сволочи хотят, чтобы ты сказал «да», — вот ради чего и стоит еще жить. И Станкус ни черта им не сказал! Если бы они узнали имя, они не стали бы больше никого допрашивать. Станкус — друг, он тоже сказал «нет»…

— Убрать! — коротко бросил лейтенант и, отвернувшись, сунул в рот сигарету, но после первой же затяжки сморщился и поспешно ткнул ее в пепельницу.

Унтер вытолкал Ляонаса в дверь, где его принял автоматчик.

— Черт вас знает, — сказал лейтенант унтер-офицеру, все еще продолжая морщиться от горечи сигареты. — Одного за другим вы таскаете ко мне каких-то подонков и оборванцев. Неужели тут нет кого-нибудь из более приличных слоев населения?

Унтер минуту напряженно соображал, потом неуверенным тоном предложил:

— Может быть, этого почтового чиновника, господин лейтенант?

— А по-немецки он говорит?

— Безусловно… Раз он работает на почте…

— Так о чем вы раньше думали? Давайте его сюда.

— Слушаю, сию минуту пошлю за ним машину.

— Посылайте… Да позовите Хейнца. Не могу я весь день сидеть тут небритым.

Унтер поспешно, на цыпочках вышел. Лейтенант откинулся на спинку кресла и минуту сидел с утомленно закрытыми глазами.

Дверь, ведущая в жилые комнаты, приоткрылась. Из нее высунулось полное лакейское лицо Хейнца. Еще с мирного времени сохранил он профессиональные повадки кельнера из ресторана с отдельными кабинетами. Он заглянул, готовый в любую минуту неслышно исчезнуть или, если в кабинете происходит нечто интимное, не предназначенное для постороннего взора, сделать вид, что ничего не заметил.

Но в кабинете было тихо, лейтенант зевал, развалившись в кресле. Какой-то избитый до полусмерти, а может быть, и несколько больше, мужик сидел, покачиваясь под светом лампы с рефлектором, а позади него стояли без дела двое: знакомый Хейнцу солдат СС Хандшмидт и местный полицейский в штатском.

Хейнц неслышно шагнул в комнату и выжидательно кашлянул.

— Можете впустить сюда парикмахера, — сказал лейтенант. — У нас тут небольшой перерыв.

— Слушаю. — Хейнц мягко притворил за собой дверь, прошел по длинному коридору и спустился по внутренней лестнице в первый этаж, на кухню, где его дожидался молодой щеголеватый парикмахер с длинными бачками. Он сидел на кухонной табуретке, с достоинством выпрямившись и придерживая на коленях маленький чемоданчик с инструментами.

Толстая кухарка внимательно помешивала ложечкой в маленькой кастрюлечке, стоявшей посреди просторной, пышущей жаром плиты.

— У господина лейтенанта маленький перерыв в работе, — сказал Хейнц. — Идемте.

Парикмахер поспешно вскочил, поставил чемоданчик на табуретку и, откинув крышку, вынул никелированный подносик и бритвенный стаканчик.

Кухарка молча показала ему толстым пальцем на чайник. Парикмахер налил в стаканчик кипятку, чтоб нагрелся, вылил воду в раковину и снова наполнил. Затем установил на подносе чашечку для мыла, кисточку и, держа в руке две бритвы в футлярах, осторожно поднял поднос.

— А как дела с завтраком для господина лейтенанта? — спросил Хейнц.

— Завтрак готов, — сказала кухарка, помешивая в кастрюлечке.

Хейнц кивнул и пошел впереди парикмахера.

Они поднялись по лестнице и пошли по коридору. Парикмахер шел медленно, не отрывая глаз от бритвенного стаканчика, стараясь не расплескать воду.

Хейнц приотворил дверь, заглянул в кабинет.

— Разрешите впустить парикмахера, господин лейтенант?

— Да, да, — сказал лейтенант, по вдруг вспомнил — А завтрак?

— Завтрак готов, господин лейтенант, — ответил Хейнц, сторонясь в дверях, чтобы пропустить парикмахера.

— Ну, так давайте сначала завтрак, — сказал лейтенант.

— Слушаю, — мягко ответил Хейнц и, взявшись за ручку двери, загородил дорогу парикмахеру. Вода из стаканчика плеснулась на подносик, а парикмахер удивленно поднял глаза на Хейнца. Тот, надвинувшись на него грудью, оттеснил обратно в коридор и прикрыл у себя за спиной дверь.

— Сначала он будет завтракать, — спокойно и внушительно сказал тот парикмахеру, и вместе они пошли обратно на кухню.

Парикмахер, чувствуя легкий озноб, теперь шел быстрее и расплескивал воду. В комнате, где он каждое утро брил лейтенанта, он успел заметить яркий свет, каких-то людей, наклонившихся над сидящим человеком, и испачканный в крови платок в руках у солдата…

Вернувшись в кабинет, Хейнц расстелил салфетку, поставил перед лейтенантом стакан холодной воды и две маленькие тарелочки — одну с творогом, другую с горячим морковным пюре.

Лейтенант вытащил из ящика стола коробочку, достал из нее две таблетки, проглотил одну за другой, запивая водой, и начал есть пюре. Очень скоро во рту исчезло противное ощущение горечи. Внимательно пережевывая пюре, он поднял голову и посмотрел на белокурого шпика с пластырем на подбородке.

— Чем это он тебя? Бутылкой или стулом?

— Кулаком, — вытянувшись, с готовностью доложил шпик. Он говорил, слегка пришепетывая, так как челюсть у него плохо двигалась.

— Здорово! — одобрительно заметил лейтенант, вытер губы салфеткой и пододвинул к себе творог.

Немного погодя, продолжая есть, он задумчиво покосился на лежащие перед ним бумаги и обратился к унтер-офицеру:

— Спросите его, почему он кричал «Хайль Гитлер!», когда дрался в трактире?

Унтер перевел Матасу вопрос. Отвечая, тот попытался встать, но не смог.

— Что он говорит? — нетерпеливо спросил лейтенант, заметив легкую усмешку в глазах полицейского.

— Осмелюсь доложить, он говорит, что больше не будет драться. И он не помнит, что он кричал.

— А что, по-вашему, в этом смешного?

— Прошу прощения, этот дурак назвал вас председателем. Он думает, что он в суде.

— Троглодит и орангутанг, — с полным ртом пробормотал лейтенант и отодвинул от себя тарелку с крошками творога.

Унтер-офицер подошел к двери, приотворил ее, с кем-то пошептался и, открыв дверь пошире, впустил пожилого почтового чиновника в крахмальном воротничке, подпирающем большой кадык на жилистой шее. Чиновник сделал шаг, сдвинул каблуки и сдержанно поклонился. Старческие его губы имели такое выражение, будто он с отвращением держал во рту что-то противное, чего не мог ни выплюнуть, ни проглотить. Одет он был старомодно, но очень прилично.