Лесничий даже не взглянул в ее сторону. Со злостью ковыряя гвоздем в своей трубке, он промычал что-то вроде «мн-мм»… и уселся на ступеньку крыльца, тем самым не очень деликатно показывая, что приглашать ее в дом не собирается.

Магдяле кротко улыбнулась и присела на ступеньку, с ним рядом.

— Прислал? — язвительно буркнул старик. — Прислал, а? А у самого что? Ноги отнялись?

— Это по поводу того разговора, который у вас с ним был. Помните, когда вы приходили ночью?

— Я-то помню! А вот зачем он тебя путает в это дело, это спроси у моего умного сына.

— У него нет от меня секретов.

— Вижу. Очень жаль, что нет.

— Ну, что сделано, того уж не воротишь, — примирительно заметила Магдяле. — Теперь надо решать, что ему делать дальше?

— Это он меня спрашивает? — задыхаясь от накатывающегося на него приступа бешенства, спросил старик. — Он?

Чувствуя, что вот-вот скажет, а может, и уже сказала что-нибудь невпопад, Магдяле решительно кивнула:

— Да, он вас спрашивает.

Лесничий покраснел от злости, открыл рот, но тут же поскорее сунул в него трубку и крепко стиснул зубы, почуяв, что на языке у него теснятся выражения похлестче всех его обыкновенных чертей и жаб. Прикрыв глаза, он несколько минут, тяжело сопя, молчал, а потом заговорил — глухо, медленно, с трудом подбирая слова:

— Так вот оно что! Этот умник… Этот важный служащий Лесного управления!.. Он спрашивает, что ему делать? — И вдруг бешено заорал: — Да пусть сидит себе там, где мягко его задн… Тьфу!..

— Нет, он не хочет больше там сидеть.

— Хочет! — с презрением и злостью крикнул старик.

— Нет!

— Хочет, — уже немного спокойнее повторил Казенас. — «Не хочет!» Почему же он тогда не пришел?

«Вот оно что, — быстро соображала Магдяле. — Он должен был куда-то прийти и не пришел. Так я и знала!»

И громко сказала:

— Он придет.

— Ку-уда? — оскалив зубы в гримасе отвращения, просипел старик и погрозил кому-то кулаком. — Куда это он придет?

Этого она совсем не знала. Но, к счастью, старик продолжал:

— Так, значит, теперь он собрался идти?.. Молодец! Когда все уже ушли, тут, глядишь, и он собрался… — Казенас с ожесточением сплюнул.

Магдяле вся напряглась. Она заставила себя положить руку на плечо старику. Даже погладила тихонько его жесткую куртку.

— Он все-таки ваш сын, — требовательно и умоляюще сказала она. — Вы должны ему помочь. Вы можете…

Лесничий повернулся, посмотрел ей в глаза, опустил голову и устало проговорил:

— Да не желает он, чтобы ему помогали.

— Ну, пускай даже люди ушли, но он может сделать что-нибудь другое, — быстро заговорила Магдяле. — Вы скажите им, что он выполнит все, что ему поручат. Пускай его проверят, пускай убедятся… увидят, на что он способен…

— Ничего я не знаю, — уныло сказал Казенас, не поднимая головы. — И черт его знает, на что он способен.

— Вы только поговорите… с ними, — твердила Магдяле. — Я к вам приду еще раз. Когда прийти?

— Нечего ко мне ходить, — упрямо мотнул головой Казенас.

— Я все равно приду. Когда?

— Не надо, я говорю…

— Я в субботу приду… Я буду все равно ходить…

На этом они и расстались.

Вернувшись домой, Магдяле, как всегда, убрала квартиру, приготовила обед. Немного позже открыла дверь вернувшемуся со службы мужу и спокойно приняла его поцелуй, после того как он снял пальто в передней. Как всегда, подала обед, потом убрала посуду… И все время, что бы она ни делала, она думала только об одном: как, какими словами начать разговор?..

Муж сидел в кресле у открытого окна и курил после обеда. Она вошла, остановилась посреди комнаты и, развязывая на спине тесемки фартука, к собственному удивлению, без всяких предисловий спросила:

— Ты не собираешься к отцу?

Пятрас медленно повернул голову, поднял брови и так лениво пожал плечами, что Магдяле разом вспыхнула. Она сделала стремительное движение рукой, точно отталкивая прочь все пустые отговорки.

— Нет!.. Я знаю. Ты должен был пойти и не пошел. Что ты решил делать?

— А что я должен делать? — Он все еще пытался сохранить обычный тон добродушного, слегка насмешливого превосходства, но невольно насторожился.

— Что?.. Господи, ну хоть что-нибудь! Хоть что-нибудь, Пятрас!

Поднявшись с места, он быстрым движением плотно прикрыл окно.

— О-о, — сморщившись, сказала Магдяле. — Можешь так не бояться. Ты ведь честно служишь немцам!

Пятрас круто обернулся к ней и с силой втолкнул в карманы брюк крепко стиснутые кулаки.

— Здорово! Можно подумать, что я выбрал себе хозяев по вкусу!.. А что делать, если вокруг на тысячу километров нет никого, кроме немцев?

— Правильно. И ничего, что где-то за тысячу километров отсюда какие-то люди сейчас дерутся с фашистами, это ничего! Мы подождем: чья возьмет? Да?

— Да что это на тебя напало! — крикнул Пятрас, и руки его сами рванулись из карманов, но он сейчас же еще глубже засунул их. — Ты-то ведь знаешь, почему я сразу не мог уйти с ними?

— Да, — кивнула головой Магдяле. — Тогда ты не мог. А теперь? Тебя позвали, и ты не пошел. Ты! Ты смог не пойти!..

Ему даже в голову не пришло спросить, откуда она все это знает. Он видел перед собой только ее глаза, полные горького стыда за него, когда она повторяла это «ты… ты!»

— Я не пошел!.. Да если бы я был один…

— Ах, вот что!.. — гневно прервала она. — Не пошел по семейным обстоятельствам, да? И после этого ты можешь смотреть им в глаза?

— Ты что, с ума меня свести сегодня решила? — Пятрас тяжело дышал. Магдяле подумала, что сейчас он заплачет или начнет драться. — Стараешься обо всем этом не думать! Готов уши заткнуть, чтобы ничего не слышать… а ты нарочно!.. Нарочно бередишь сердце так, что взбеситься можно! Думаешь, у меня сердце не жжет?.. Нет?.. Нет?

Он топал ногой и кричал, заикаясь и бессмысленно повторяя одни и те же слова. Его и вправду с ума сводили ее глаза — неподвижные, блестевшие сухим горячим блеском. Если бы она смотрела на него мертвого, в них и тогда, наверное, не было бы большего отчаяния.

Вдруг она настороженно подняла голову, точно прислушиваясь к неясному далекому звуку.

— Жжет? — чутко вслушиваясь, надеясь и боясь ошибиться, переспросила она. — Ты сказал — жжет? Да?

Не отвечая, он продолжал выкрикивать, задыхаясь от долго сдерживаемой, усыпляемой и вдруг вырвавшейся наружу злобы. И хотя слова его сами по себе не имели смысла, были просто бессвязными угрозами и проклятиями фашистам, для Магдяле они были полны значения: нет, несмотря ни на что, он был мужчиной, бойцом, и что-то живое все время тлело в его душе.

Волна прежней нежности плеснула ей живым теплом в сердце, она кинулась к Пятрасу, сжала его руками, прощая все прежнее, и самозабвенно повторяла:

— Я всегда знала!.. Просто с тобой что-то случилось, ты был болен. А теперь ты выздоровел, ты такой, каким я тебя полюбила!

И он, разом утихнув, смотрел в ее восторженно просиявшие глаза и, снова не видя ничего, кроме них, повторял: «Да! Да!..»

— …Мы не погибнем, ты увидишь! В день праздника мы снова выйдем на площадь, как в день нашего венчания!.. Увидишь, увидишь! И тебе не придется прятать глаза перед усталыми солдатами, когда мы рука об руку выйдем им навстречу в день их возвращения!.. — Она, захлебываясь, говорила и говорила и торопливо целовала его, заранее уже преклоняясь перед ним за все опасности, на какие он пойдет, за подвиг, который он совершит.

Каждую субботу в одно и то же время Магдяле ходила в лес к Казенасу, и все напрасно.

Однажды она заметила на крыльце вещицу, которая ее поразила. Это было вырезанное из сосновой коры грубое подобие коровы, с торчащими в стороны палочками ног, прямыми рогами…

Когда она показала игрушку Казенасу, тот без всяких объяснений выхватил ее и сунул в карман, после чего совсем почти перестал с ней разговаривать, только все старался поскорее выпроводить, точно поджидал кого-то, с кем ей не следовало встречаться.