Елена Шерман

Донна Лукреция

Рассказ

Лукреция Борджиа (Borgia) (1480-1520) - дочь Родриго Ленцуоли Борджиа, занявшего папский престол под именем Александра VI, сестра Чезаре Борджиа братоубийцы и собирателя итальянских земель - являет собой один из наиболее ярких и противоречивых образов эпохи Возрождения. Согласно легендам, Лукреция, трижды побывавшая замужем, отличалась необыкновенной красотой и необыкновенной развращенностью. Молва приписывала ей кровосмесительный разврат с отцом и братом и отравление многочисленных любовников, однако ни современники, ни историки не сумели доказать ни одно из преступлений Лукреции. Образ герцогини Феррарской, умершей сорока лет от роду раскаявшейся грешницей, всегда привлекал людей искусства. О ней с восторгом писал Байрон, она стала главной героиней драмы Гюго "Лукреция Борджа", по мотивам которой создана одноименная опера Доницетти, до наших дней не сходящая с театральных подмостков.

Портрет Лукреции Борджиа работы Бартоломео да Венето (ок. 1500 г.)

***

Июньская ночь серебряная от полной луны; ласковая, как поцелуй влюбленного впервые; бархатная, как платье Лукреции. В такие ночи грешно оставаться дома, но если уж остался, грешно спать - и совсем не грешно любить. Прячет убранную мелким дешевым жемчугом голову на груди у случайного кавалера уличная putana; поворачивает икону лицом к стене набожная вдовушка-мещанка, желая скрыть от Богоматери свой грех с соседом; плачет от стыда и счастья впервые отдавшаяся девчонка, и с удвоенным пылом молится, до боли стискивая пальцы, молодая монахиня, спасаясь от дьявольского искушения. Мужчины и женщины, старые и молодые, патриции и плебеи - все торопятся любить, памятуя о том, что жизнь коротка, а молодость и того короче.

Поспеши и ты, Винченцо Амальфи, поспеши к своей прекрасной возлюбленной. И напрасно ты изгрыз перед выходом из дому кожуру мускатного ореха, чтобы придать свежесть дыханию - твое дыхание и так свежо и ароматно. Нет женщины, которая, увидев тебя, не захотела бы тебе отдаться. Ты так юн и хорош собою, как только может быть хорош человек. Стоило б тебе пожелать - и ты составил бы из красивейших женщин мира гарем не хуже, чем у турецкого султана. Но вот уже три месяца, с тех пор как ты приехал в Рим из Падуи, для тебя существует только одна женщина, первая твоя женщина - и первая твоя любовь.

То, что ты слышал о ней в Падуе, могло вызвать в твоей душе только отвращение, в столь строгих правилах ты был воспитан. И если б ты не увидел ее вблизи, своими глазами, ты так бы и жил с убеждением, что донна Лукреция - исчадие ада. О, как ты был потрясен, когда впервые увидел это лицо - нежное, прекрасное, чистое. В тот день она была печально-задумчива, и это выражение делало лицо ее подобным лицу древней статуи, меланхоличной богини Прозерпины (эту статую, недавно выкопанную из земли, ты видел в мастерской Челлини). Одетая в строгое белое атласное платье, украшенная лишь одним алмазным крестом, с удивительно просто уложенными волосами, донна Лукреция показалась тебе девственницей-весталкой, целомудренной недотрогой, и чем больше ты вглядывался в этот высокий лоб, огромные, темные, немного грустные глаза, точеную линию профиля, тем сильнее недоумевал: как? Как могла женщина вести такую жизнь, какую приписывали донне Лукреции, и сохранить такой пленительный, свежий и чистый облик? Разве оргии и разврат не кладут такого же отпечатка на лица, как пьянство или безумие? Но это был лик Мадонны, а не смазливая рожица высокопоставленной куртизанки. Или ему так почудилось?

А ведь признайся, Винченцо, именно из этого недоумения родилась твоя любовь. Ты увидел в донне Лукреции женщину лишь со второго взгляда, когда рассмотрел ее сочные, влекущие, чувственные губы цвета граната и ощутил желание. С первого же взгляда ты увидел в ней ангела и изумился. А теперь ты и сам не разберешь, ангел ли, демон завладел твоей душой и телом, но ты счастлив, как ни один из смертных. Спеши же к ней, и пусть сердце твое бешено колотится от предвкушения неповторимой ночи.

Так или почти так думал Винценцо Амальфи, спеша по темным улицам полуночного Рима во дворец своей возлюбленной, и донна Лукреция прочла эти мысли на его челе, когда он вошел в ее спальню, проведенный верной донной Селестиной. Отпустив движением руки придворную даму, Лукреция взяла в правую руку подсвечник с пятью ярко горящими свечами и подошла к Винченцо, словно видела его впервые и хотела рассмотреть его хорошенько.

Она действительно любовалась им, как любовалась картинами, статуями, украшениями. Двадцатилетний падуанец являл собой самый идеальный, самый совершенный тип мужской красоты. Высокий, широкоплечий, узкобедрый, с длинными стройными ногами и сильными руками, он был отлично сложен, но лицо его восхищало Лукрецию еще сильнее его тела. Черты его были необычайно тонки и правильны, а вместе с тем он совершенно не походил на девушку, что часто портит красоту юнцов; четко очерченные темно-каштановыми ресницами глаза по цвету напоминали морскую волну; цвет густых шелковистых волос, вившихся без помощи щипцов крупными кудрями, напоминал об эпитете... кого же это из античных героев, все позабыла... "златокудрый". Ах, красавец Винченцо, нарядившийся в темно-голубой камзол, расшитый золотом, который так идет к его глазам! прекрасный сегодня, как никогда, нежнейший и преданнейший любовник, милый мальчик, ты счастлив?

- Скажи мне, Винценцо, ты счастлив? - спросила она его, поставив подсвечник на резной поставец, инкрустированный черепахой и серебром. Он напряженно - так, что на белом виске билась тонкая голубая жилка - следил за ее движениями, глядя горящими глазами ей в лицо. Услышав вопрос, он вместо ответа пал перед ней на колени и прижал к губам край ее темно-красного бархатного платья, расшитого золотом, рубинами и редчайшим золотистым жемчугом. Он еще не видел этого платья, она впервые надела его.

Она ждала ответа с бьющимся сердцем, оно сегодня весь день стучит, нарушает свой привычный ритм. Но увы, мальчик ответил глупость. - Я боюсь зависти судьбы, -- забормотал он. - Я знаю историю Поликрата - нельзя быть слишком счастливым. Он прижался к ее ногам, и она ощущала дрожь его тела. Против воли, против всех принятых решений, эта дрожь передавалась ей. И она сказала совсем не то, что намеревалась: - Это правда, что ты никогда не спал с женщиной? - Да, донна Лукреция. И я хочу вас, хочу безумно, хочу так, что если вы отвергнете меня, я брошусь в Тибр. - Летом Тибр мелеет, ты не утопишься, а свернешь себе шею, -- прошептала она. - Встань. Он вскочил, и она ощутила на своем лице его дыхание. - Отойди, -- приказала она, и он, наклонив голову, сделал несколько шагов в сторону. Тонкие белые пальцы расшнуровали корсаж, сдавливавший грудь, отпустили крючки пышной юбки. Она любила раздеваться сама, ее безумно возбуждал процесс освобождения от одежды. Через несколько минут на ней не осталось ничего, кроме рубиновых серег и ожерелья, кровавыми каплями блестевшего на белой шее. - Что же ты молчишь, Винченцо? Или я не нравлюсь тебе? Только не падай на колени, иди сюда, глупый. Дай я сама раздену тебя. И не дрожи, словно ты трус. Ты ведь не боишься любви? - Нет, -- задыхаясь, прошептал он и попытался обнять ее. Погоди, -- отстранила она его. - Спешить в любви - вульгарная привычка. Дай и я полюбуюсь твоим телом... плечами... грудью... животом... ногами...