Хотелось пусть бы не щей, а горячего пирога, да не хотелось за него переплачивать. Стенька гордо прошел мимо деда с богатой торговлей — его пироги ехали перед ним на санях в большом укутанном коробе, и на крышке короба он производил расчет с покупателем. Стенька деда знал — тот сам пек, сам и продавал, причем за полушку готов был удавиться.

Дед на Стеньку и не взглянул — а толкнул свои санки прямо под ноги прибивающейся через торг сочной бабе, ведущей за руку паренька.

— А вот пирогов, пирогов! — крикнул он прямо в лицо мальчишке.

Баба шарахнулась от него и потащила дитя прочь.

— Го-ордая! — послал дед в спину несговорчивой бабе острое словцо. Как поклонится — так три фунта грязи отломится!

— Эй, стой! — Стенька ухватил за плечо парнишку с большим лукошком, подвешенным спереди. Лукошко было укрыто холстиной, из-под которой выходил пар.

— Пирогов с пшеном? С зайчатиной? — еще не по-привычному бойко, а с натужной бодростью спросил парнишка. — А то — с вязигой? Или кислых пряженых с маком?

— Ну тебя с пряжеными! — возмутился Стенька. — Весь в масле извозишься, пока съешь! Ищи потом — где руки вытереть! Ты мне лучше с рыбой, коли есть.

— А как не быть!

Стенька мог бы и не заплатить, да пожалел парнишку. Тот, видать, был еще новенький, даже кричать не выучился, и за отданный безденежно пирог ему бы досталось от батьки, или от хозяина, или кто уж там послал его на торг.

— Ты втихомолку не распродашь, — сказал ему Стенька, отдавая деньгу. Ты зазывай. Слышишь, как все глотку дерут? «Эй, шевелись, подходи, не скупись!» Вот и ты тоже.

Парнишка улыбнулся благодарно.

Обзаведясь пирогом, Стенька пошел туда, где мог бы запить его сбитнем. И вскоре услышал разлюбезное, призывное:

— Вот сбитень горячий! Мед казанский, сбитенщик астраханский! Сам хохлится, сам шевелится, сам потрогивается!

Стенька пробился сквозь народ и оказался у лавки, на которую хозяин выставил кувшины и кружки.

— Эй, молодец, не пей пива кружку, выпей сбитня на полушку! приветствовал его знакомый сбитенщик. — С нашего сбитню голова не болит, ума-разума не вредит!

— А налей! — позволил Стенька.

— А полушка?

— А кто тебе два кувшина спас?

Дело было давнее — не допустил земский ярыжка, чтобы у знакомца мошенник пустые кувшины уволок. И с того Стенька пробавлялся дармовым сбитнем почитай что третий годок. Правда, не злоупотреблял — не каждый день хаживал.

Он принял кружку с ароматным горячим напитком, отхлебнул — дыханье перехватило, столько сбитенщик грохнул туда перцу. Но и меду не пожалел, и корицы, и всего того, что давало сладость и приятный вкус.

— Дай Бог дальше не хуже, — с тем Стенька вернул пустую кружку и зашагал дальше, а вслед неслось разудалое:

— Кто наш сбитенек берет, тот здрав живет! Под горку идет, не спотыкается, на горку ползет, не поперхается!

Стенька и впрямь шел уже в гору…

— Что не заглядываешь, Степан Иваныч? — раздалось из шалаша. Стенька повернулся на голос.

Из непривычно низкого окошка посреди небольшого бревенчатого сруба установленного образца — две с половиной сажени в длину да две сажени в ширину — смотрела веселая бородатая рожа сидельца.

— Милости прошу к нашему шалашу! — продолжал он.

— А чем угостишь? — Стенька подошел.

— А вот к постному дню! — предложил радушный сиделец. — Есть белорыбица, есть семга провесная, есть и спинки стерляжьи! Осталось десять белуг самых добрых, непотрошеных, три десятка осетров, самых добрых! Стерляди мерзлые по аршину с четвертью! Три пуда семги соленой, икра зернистая пресная — опять же — самая добрая! Есть и залом!

Стенька едва не облизнулся. Если белорыбицу и стерлядь случалось едать, то про залом он только байки слышал. сказывали — рыбина в аршин длиной, солоноватая, но на самом деле — холодного копчения, добывается в Астраханском море, и вкусу изумительного…

— Так угостишь, что ли?

— Хочешь — снетков в кулечек положу? Сухих, псковских, самых добрых?

Снетки — не семга провесная и не залом, грошовая рыбешка, но Наталья уж найдет, на что употребить, подумал Стенька и протянул руку. Приятель-сиделец выдал совсем маленький кулек, на который пошел лист исписанной вкривь и вкось бумаги.

— Да похвали же хоть что-нибудь! — прошипел он.

— Ах, стерлядка! Ну, что за стерлядка! — на весь торг завопил Стенька. Такую и к боярскому столу подать не стыдно!

— Семгу похвали… — подсказал сиделец.

— А вот, гляжу, семга у тебя! Был я недавно на крестинах у подьячего, богато подавали, а такой семги там не видывал! — громогласно продолжал Стенька, и тут на него вдруг накатило озорство. — Такая семга подьячему-то, поди, не по карману! А разве одному боярину Милославскому!

И отскочил от шалаша.

В толпе засмеялись. Государев тесть Милославский был на Москве одним из богатейших бояр.

Довольный, что и людей порадовал, и сам повеселился, Стенька направился было в дальнейший обход, но тут повалил снег. Да еще какой! Ни с того, ни с сего словно ангелы преогромную перину ножичком распластали да и вывернули на Красную площадь.

В тех рядах, где бабы торговали рукодельем, послышался радостный визг весело ругаясь и перекликаясь, торговки прибирали с лавок и с рундуков свое шитье. И если бы Стенька мог улыбнуться еще шире, он бы непременно постарался. Однако шире просто уж было невозможно.

И тут стряслось-таки неладное.

Стенька не мог бы объяснить внятно, что такое он услышал, что разобрал в общем галдеже. Однако вошла в душу тревога — не так звучали невнятные голоса, ох, не так! Он развернулся и поспешил к краю площади — туда, где стояли распряженные сани, укрытые рогожами, туда, где тяжеловесно суетились, склонившись над передком одних саней, люди.

— Расступись! — гаркнул Стенька. — Что за шум? О чем лай?!.

Как раз перед ним было необъятной ширины гузно. Мужик в синей, колом стоящей шубе нагнулся, вытаскивая что-то из саней, и больше всего был похож на широкий стол в приказе — тот, правда, не синим, а зеленым суконцем обычно покрывали.

Наконец он распрямился и повернулся к Стеньке.

На руках у мужика был ребенок, парнишка лет десяти, с таким белым личиком, какого у живых не бывает…

Парнишечка сжался каменным комком. Замерз он, видать, ночью отогревать бесполезно, на ресницах — иней, вокруг ноздрей и рта — маленькие сосульки. Смотреть на него было невозможно — жалость прошибала.

— Где ты его взял? — сходу напустился на мужика Стенька.

— Да рогожу откинул, войлок приподнял…

— А он-то и там! — добавила баба в рогатой кике и закивала мелко-мелко видать, от страха.

— Господи, спаси и сохрани! — воскликнула другая, крестясь. — Вот страсти-то! Дитя в санях замерзло!

— Товаришко припрятать от снега хотел, а он-то и там…

— Чей парнишка — не знаешь? — спросил для порядка Стенька.

— Отродясь не видывал!

Случившийся тут же инок неведомой обители пробился ближе и протянул к парнишке руки.

— Может, и не помер еще? — с отчаянной надеждой в светлых глазах спросил инок. — Может, с Божьей помощью, и ототрем? Раздеть его надо, ощупать! Вы куда, бабы? Помогите же, Христа ради!

Но обе женки откачнулись от мертвого тела.

— Вот дуры! — прикрикнул на них Стенька. — Креста на вас нет!

Но, вдруг поверив иноку, сам проникся надеждой и стал как мог быстро расстегивать шубенку.

Из-за пазухи выпали и ударили его по ноге какие-то дощечки.

Инок нагнулся, поднял — и толкнул Стеньку в бок.

— Слышь-ка… Это в приказ снести надобно…

Стенька прижимал ухо к груди ребенка, все больше и больше убеждаясь, что помощи не требуется никакой. Он кинул взгляд на дощечки, вовсе не желая их разглядывать, а чтобы с полным основанием послать навязчивого инока туда, куда в таких случаях всякому русскому человеку посылать навычно.

И увидел буквы…

Дощечек было несколько, широких и плоских, тоньшины такой, что даже непонятно делалось, как их только вырезали. Сшитые ремешком, они представляли собой что-то вроде книжки.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: