Стенька уже был в тулупе и держал наготове деревнинскую шубу с преогромным бобровым воротником. Подьячий, не вдаваясь в дальнейшие рассуждения, сунул руки в рукава и, провожаемый неодобрительными вздохами, покашливаниями и покрякиваниями, пошел к дверям, Стенька, сунув за пазуху деревянную грамоту, поспешил следом.

— А я как же? — спросил Похлебкин.

— Сиди в углу да жди.

— Постой, Гаврила Михайлович! — вспомнил вдруг Колесников. — Третьего дня ты писцам сказки перебелять давал?

— Давал, а что такое?

— Вот, взгляни…

Чтобы не париться, Стенька вышел на крыльцо. У Земского приказа, как всегда, толпился народ. Очередь бурлила, переругивалась, мужики пихались и кто-то, шлепнувшись на гузно, поехал сидя по накатанной ледяной дорожке. Стенька спустился, обошел дорожку и встал в сторонке, ожидая Деревнина.

Рядом оказался высокий, статный мужик средних лет, в остроконечном меховом колпаке, надвинутом чуть ли не ниже бровей.

— Надо бы песку принести, посыпать, — сказал он. — Еще, чего доброго, кто шею сломает.

— Вот бы и принес, — буркнул Стенька, сгорая от нетерпения. Деревнин, разбирая огрехи писцов, мог застрять надолго.

— А и принес бы, я знаю, где песка взять, — добродушно отвечал мужик. Тяжко вам, приказным, приходится. И так за день набегаешься, а тут еще под самым крыльцом такой подарок!

Мужик оказался понимающий!

— Уж точно, — довольный, что собеседник поможет скоротать время, отвечал Стенька.

— И намерзнешься, — добавил мужик.

Где-то Стенька его видел…

Человек, целыми днями расхаживающий по Красной площади, видит столько всяких рож, что куда их всех упомнить! Стенька, судя по благорасположенности мужика, решил, что когда-то оказал тому незначительную услугу — может, воришку отогнал, может, разнял закипевшую было ни с того, ни с сего, как это часто случается на торгу, свару.

— Всяко бывает, — копаясь в памяти, отвечал земский ярыжка. — Вот, подьячего своего жду, так одно спасенье — тулуп.

— Да, тулуп у тебя знатный, — похвалил мужик. — А что, не ты ли сегодня на торгу диковину нашел?

— Какую диковину?

— Сказывали, парнишка мертвый, а при нем — деревянная книжица.

— Был такой парнишка. Царствие ему небесное…

— Грешен, люблю диковинки, — признался мужик. — Я-то грамоте учен, коли какая книга полюбится — сам себе и перепишу. А что в той книжице-то было?

— А шут ее знает! — честно отвечал Стенька. — Ни буковки не разобрать.

— Я-то разобрал бы, — похвалился мужик. — А коли что путное — я бы и алтын заплатил, чтобы мне переписать дали.

— Так говорю же — не по-нашему писана!

— Так то и дорого! Может, лексикон какой?

— Что?!.

— Лексикон, сиречь словник. Когда справа — по-нашему, а слева скажем, по-гречески или по-латински писано. Против нашего слова иноземное, так и учишь. Или, может, космография? Там вообще такие знаки, что не всякий поймет.

— А может, и еретическое писание, — отрубил Стенька. — Еретиков-то много развелось! Вот они закрытым письмом свою ересь писать и наловчились!

— Где ж тот парнишка деревянной книжицей разжился, как полагаешь? спросил мужик. — Ведь коли она еретическая — стало быть, ему какой-то нехристь подсунул, а?

— Да уж не книжица ли его и погубила? — вдруг сам себя, да еще вслух, спросил Стенька.

— И такое бывало! — подтвердил незнакомый знакомец. — Слушай, Христом-Богом молю, — вынеси мне книжицу! Раз один только глянуть!

— Алтын, говоришь? — уточнил Стенька.

— Алтын! Это коли переписать дашь. А поглядеть — деньга.

Стенька вздохнул — алтын проплывал мимо носа.

— Отойдем-ка… — и он уже, сдернув меховую рукавицу, полез за пазуху.

Но, видать, и дармовой деньги Стеньке в тот день не полагалось.

— Ты куда, Степа? — окликнул с крыльца Деревнин.

Народ расступился, когда он принялся спускаться. И то — шел плавно, чинно, с достоинством, не хуже иного боярина. Бояр, впрочем, Стенька видывал всяких: как к Кремлю подъезжать — так орлы, как возле Постельного крыльца суетиться в надежде на государеву милость — куры, да и только! И завизжит иной не хуже бабы на торгу…

Стенька развел руками: прости, мол, не судьба! И поспешил к Деревнину, и помог ему перейти скользкое место, и, поскольку толпа скопилась густая, пошел за ним следом, носом в спину. Иначе, рука об руку, они бы по торгу и не прошли.

Печатня была совсем неподалеку, на Никольской.

— А что, Гаврила Михайлович, не найдется ли там другого грамотея, кроме еретика? — спросил Стенька, поравнявшись с начальником и чувствуя, что вольные разговоры не возбраняются.

— Поищем, — кратко отвечал Деревнин. — Грамотеи-то есть, да к ним далеко добираться. На Воробьевы Горы, в Андреевскую обитель.

— И точно!

Добрых десять лет назад государев любимец, книжник и умница, боярин Федор Ртищев надумал завести ученое братство для перевода богослужебных книг. С этой целью он выписал из Киево-Печерской лавры ученых монахов во главе с Епифанием Славинецким. Их поселили в заново отстроенном монастыре и вменили в обязанность обучать желающих греческой, латинской и славянской грамматикам, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев затевал со временем устроить там духовное училище.

— Ты, Степа, деревянную грамоту-то не забыл?

— За пазухой.

Стенька поскользнулся и чуть не приложился коленом.

Накануне Масленицы дни уж не с птичий нос, как под Рождество, однако темнеет рановато. Хорошо бы Деревнин сразу после посещения печатни и отпустил домой, подумал Стенька, все равно на торгу в такой снегопад уж будет пусто и никаких дел в приказе тоже не предвидится. А мороз понемногу крепчает, зима выдалась посердитее минувшей, и возвращаться домой, в Замоскворечье, когда ночь окончательно накроет город, его улицы с переулочками, — радость сомнительная…

Печатный двор на Москве был не помещен в подходящие по величине палаты, а нарочно отстроен еще при государе Михаиле Федоровиче. В том же году государь и скончался, так что не у кого москвичам спросить, что означает изображение на воротах. При всей своей богобоязненности покойный государь велел поместить там не образ святого, а двух тварей, льва и единорога, виду самого драчливого — оба вскинулись на дыбы, и лев едонорога когтит, а тот ему прямо в пасть уставил растуший из середины лба, длинный и узкий, похожий на кончар рог. Над ними обоими была вырезана корона.

Диковинно было — входишь в такие знатные ворота, и перекреститься не на что…

Ученый муж, он же — ведомый еретик Арсений Грек жил то в Чудовом монастыре, в своей келье, то, когда дела случалось много, — при печатне. Справившись у ворот, Деревнин со Стенькой пересекли невеликий двор и поднялись во второе жилье. Там они, постучав и услышав голос, вошли в низкую дверь и молча перекрестились на образ Богородицы, единственный в помещении.

Пораженный великим множеством книг, Стенька понял, что не Грек, а они тут хозяева. Арсений отрекся от суконных расшитых полавочников, стелил войлочные тюфячки, какие в Земском приказе давно бы уже, ухватя двумя перстами, вынесли и выкинули нищим. Он поставил три стола — два длинных, наподобие приказных, и один совсем маленький, для чтения и письма. Очевидно, за ним Арсений сличал написанное и выправлял ошибки в книгах.

Длинные столы были покрыты толстыми томами, застегнутыми и расстегнутыми, слоем не менее чем пол-аршина, и сверху лежали густо покрытые строчками несшитые листы. Стенька украдкой взял было один посмотреть и удивился влажный! На маленьком столе тоже громоздилось несколько книг, чернильницы же были сдвинуты к самому краю, а подсвечник, видать, не раз валился на пол. Стол даже не был устлан сукном, а широкий, на задастого человека, но с крошечными, словно от детского сиденья, резными подлокотниками стул имел войлочную покрышку самого жалкого вида.

Хозяина, видать, это убожество мало волновало. Он пошел навстречу Деревнину, приветствуя и раскидывая руки, как бы для объятия, но не обнял.