Слушать бабьи пересуды ему было недосуг, и он, по ярыжской своей привычке, хозяйским взором оглядывал торг на Варварском крестце. Потому и увидел, что из церкви появилась нарядная баба, круглолицая и дородная, в дорогой шубе, крытой персидским алтабасом, где всяких цветов было понамешано, и лазоревого, и рудо-желтого, и каких-то, вовсе названия не имеющих. Удивительно было, что баба, несоответственно своему дородству, суетилась и торопилась, как будто хотела поскорее улизнуть и скрыться хоть в какой каморке.

Под мышкой у нее был сверток, и теперь только Стенька оценил его подлинную величину. Когда несла рослая девка — он казался не так уж велик. Когда взяла баба обыкновенного роста — то и обнаружилось, что в длину он поболее аршина, а толст, как Стенькина ляжка.

Вооруженная этим чудовищным имуществом баба вела себя так, словно сверток у кого-то стянула. Она озиралась и метала по сторонам испуганные взгляды, спеша по утоптанному снегу. Однако имущество не было украдено тут же стояла высокая девка и видела, что ее сверток уносят, но шума не поднимала.

Понадеявшись, что девка, увлеченная беседой, еще некоторое время пробудет у церкви, Стенька пустился за новой хозяйкой свертка.

Баба в нарядной шубе быстро, насколько позволяло дородство, пошла к Варварским воротам и там почти забежала в некий двор. Возможно, там ее ждали — не успел Стенька задуматься, как же теперь быть, как она вышла уже с пустыми руками и пошла неторопливо, переводя дух с заметным облегчением. Путь она держала вдоль Китайской стены, возможно, к Троицким воротам.

Стенька уже вошел в то любезное его душе состояние погони, когда мысли рождаются прекрасные и стремительные, живешь взахлеб, летишь, не касась ногами грешной земли!

Он подошел к той калитке при воротах, куда забежала нарядная баба, и трижды стукнул.

— Кто таков? — спросил незримый сторож.

— Земского приказа ярыга! Отворяй!

Калитку чуть приоткрыли.

— Чего надобно?

— Вора мы изловили, — сказал Стенька, — у богатой женки с шубы позолоченные пуговицы срезал. Подобрался на карачках да и успел. Люди сказывали, женка ушла по Варварке да сюда вошла. Хозяйка здешняя, что ли? Так пусть бы пришла с кем-нибудь в приказ забрать свое имущество. Да и нам за труды…

— Нет, наша хозяйка дома сидит, — отвечал сильно удивленный таким бескорыстием Земского приказа сторож.

— Но ведь к вам вошла!

— Вошла да и вышла. Знаю, о ком это ты!

— А знаешь, так скажи, где искать.

— Она к нашей-то ненадолго забежала, спешила сильно. А искать ее на Ильинке. Она у гостиной сотни купца Белянина в мамках служит.

— Богато же Белянин мамок водит! — воскликнул Стенька.

— С хозяйкина плеча шуба-то, — объяснил сторож и закрыл калитку.

Белянина Стенька помнил еще по летней облаве на скоморохов. И того только ему недоставало, чтобы в деле о деревянной книжице и этот достойный муж был замешан. Постояв мгновения полтора, Стенька решил, что блуждающий сверток может не иметь к делу ни малейшего отношения. Говорят же умные люди — скачет баба и задом и передом, а дело идет своим чередом. Иная дура и при пожаре первым делом не что дельное, а наряды свои выносит. Так что, может статься, замешанная в похищении мертвого тела девка — той же породы, и воровские ее заботы не мешают ей заниматься еще каким-то бабьим промыслом.

Он поспешил обратно к Варварскому крестцу и нос к носу столкнулся с рослой девкой.

Она, словно исполнила некое важное дело, шла спокойно, и на лице читалось облегчение, как у той купеческой мамки. Даже улыбка вдруг появилась хорошая улыбка, словно вспомнилось нечто милое.

Пропустив девку, Стенька сделал еще несколько шагов, развернулся и пошел за ней. Очень ему хотелось понять, кто такова и куда направится дальше.

А направилась она туда, где и сам Стенька должен был бы сейчас находиться — в торговые ряды. Там она сперва дошла до Образного ряда, достала из-за пазухи иконку и, пройдя вдоль рундуков, нашла человека, у которого смогла выменять нужный ей образок, и за услугу кое-что приплатила.

Розыскная лихорадка погнала Стеньку к тому рундуку — хотя, казалось бы, образа к деревянной книжице уж вовсе никакого отношения не имеют. Иконоволадельцы ими не торговали — грешно! — а менялись и, разумеется, мало кто из них от добавочной полушки отказывался, не говоря уж о денежке. Так Стенька узнал, что девка выменяла образ преподобной Марии Египетской на образ Егория-Победоносца. И ничего ему это не сообщило кроме того разве, что Мария Египетская девке более не нужна, а Егорий зачем-то понадобился.

Оттуда она пошла в сапожные ряды, все их обошла, искала какие-то чеботы, но сидельцы лишь руками разводили. Один здоровенный чебот она приложила к своей ступне и покачала головой — не впору. Хотя сиделец божился, что впору!

Тут Стенька и решил выдвинуться.

— Тебе, красавица, не покупать, а шить надобно!

— Уж не ты ли сошьешь? — девка поглядела на приставалу не больно дружелюбно. очевидно, боялась шуточек насчет своего великанского роста. Стенька же и не собирался шутить — понимал, что если такая девка острослова кулаком приласкает, смеху будет на все ряды…

— Я-то не горазд, а у кума моего брат шьет, — стремительно соврал Стенька, причем в голове у него сразу же появилось лицо стрельца Иевки Татаринова, который действительно считался в замоскворецкой стрелецкой слободе хорошим сапожником. — И нарядные, не хуже казанских!

Сапоги и чеботы казанской работы Стенька видывал и поражался тому, что из кусочков разноцветной кожи получается обувка не только удивительно нарядная, но и прочная.

— Мне-то не нарядные нужны. А ты что — подрядился ему заказчиков приводить?

Девка все еще была недоверчива.

— Да что ты, право, как еж? Я к тебе с добром…

— Добро, собьем ведро! Обручи под лавку, клепки в печь, так и не будет течь!

На такой ответ оставалось лишь развести руками — слова были бесполезны, поскольку ближайшие сидельцы уж больно громко заржали.

— Эк она тебя! Лихая девка! Девчища! Девчинища! Такой девки и в ступе не утолчешь!

— Да ну тебя… — Стенька выразительно махнул рукой и пошел прочь в сторону Кремля, имея намерение отходить не слишком далеко, потому что упускать подозрительную девку никак не мог.

— Да куда ж ты, Степан Иванович?! — спохватился знакомый сиделец. Девка балуется, а ты и надулся! А ты, Дунька, что лаешь служивого человека?!

Ага, подумал Стенька, Авдотья, стало быть! И есть кого о ней расспросить! Может, сиделец и скажет, где эта Авдотьица проживает. Или родню назовет.

Не успел Стенька продумать всю пользу от знакомого сидельца, как девка Авдотьица нагнала его.

— Не держи зла, молодец! Много вас языку-то волю дает!

— Бог с тобой, девка, — притворно отворачиваясь и с нарочитой торопливостью буркнул Стенька. — Вот так-то и помогай людям!

— Точно ли твой кум хорошо сапоги шьет?

— Кумов брат, — немедленно припомнив вранье, отвечал Стенька.

— А скоро ли?

— Как сговоришься. Может и к Масленице поспеть, — вдругорядь соврал Стенька.

— К Масленице-то мне чеботы и надобны! И далеко ли живет?

— В Замоскворечье, в стрелецкой слободе.

— Далековато.

— А тебя никто и не неволит.

Ведя этот разговор, они то рядышком, то гуськом проходили меж рундуками и выбрались на чистое место. Перед ними был Кремль, а именно Спасская башня, под ней же — Спасские ворота, в которых даже царь обязан был снимать шапку.

Авдотьица, глядя на Стенькину обиду, уж не знала, как молодца успокоить.

Будучи девкой бойкой, она додумалась — указала, ткнув локотком, на башню:

— Молодец — а болванов помнишь?

— Каких еще болванов?

— Беспортошных!

Тут Стенька не выдержал — расхохотался. И точно, была еще до чумного сиденья потеха на Москве — белокаменные болваны, выставленные в ряд на нижнем четверике Спасской, тогда еще Фроловской, башни. Откуда велел их привезти государь Михаил Федорович, москвичи не знали, но дивились нравам той земли — надо же додуматься резать из камня голых мужиков и женок со всеми срамными подробностями! Иные сперва возмущались — слыханное ли дело Кремль такой непристойностью портить, но государь и сам был этим озабочен. В конце концов он приказал сшить для голых болванов однорядки и одеть их благопристойно. Простояли одетые болваны лет с двадцать, или поболее, за это время однорядки от дождя и снега не раз портились, облезали клочьями, и башня опять делалась всемосковской потехой. Наконец веселье кончилось тем, что при пожаре болваны обгорели и рассыпались.