— В который раз сходятся-то? — спросил Тимофей забравшегося чуть ли не на подошву кремлевской стены парнишку.

— В первый! Да это бой нестоящий! — как знаток отвечал парнишка. — Не бьются — отдыхают!

— Ишь ты! Сам бы вон вышел на лед да и отдохнул! — оернул знатока Тимофей.

— А парнишка прав, — приглядевшись, заметил Семейка. — У Трещалы завтра-то главный бой. Одинец своих бережет, а этот, гляди, на лед выводит, да такого противника сегодня выбрал, чтобы вполсилы с ним биться. Ты что, свет? Или что увидел?

Это относилось к Даниле.

— Пока они тут воюют — пойти бы да отыскать у Трещалы эту треклятую грамоту… — прошептал Данила.

Семейка и Желвак, пораженные замыслом, переглянулись.

— А как ты ее собрался искать, свет? — тихонько спросил Тимофей. — Ты хоть раз в жизни выемку-то делал?

— Я — не делал, а вы?

Конюхи уже все втроем переглянулись.

— А нам — доводилось, — ответил за всех Семейка. — Полагаешь, они ее дома держат?

— А больше негде. Не с собой же берут…

С собой деревянную книжицу — такую, какой она представлялась конюхам по столбцам Земского приказа, — взять можно было разве что за пазухой. Но при этом она оказывалась в гораздо большей опасности, чем если бы лежала дома за печью, под сундуком или в ином труднодоступном месте.

— А коли у соседей хранят? — не унимался Семейка. — Завернули, либо в мешок с каким добром сунули, отдали все вместе на сохранение… Да любой боец мог ее домой унести!

— А коли Томила не врет и у них вовсе той грамоты нет? — внес свою долю сомнений Богдаш.

— А коли сыщем? — вдруг спросил Тимофей. — Хоть что-то же делать надобно!

И тут все поглядели на Данилу. Как-то так вышло, что о пропавшей грамоте больше всех именно он беспокоился, пробовал подобраться к ней на разные лады, и такое поведение парня было в укор куда более опытным конюхам, который день не умевшим выполнить поручение дьяка Башмакова.

— Так что, пойдем, что ли, товарищи? — и Богдаш обвел конюхов веселым взглядом, таким, что сразу сделалось ясно — коли семейка и Озорной откажутся, он — не откажется!

— Ин ладно! — усмехнулся Семейка. — Сейчас по льду извозчики не бегают придется через Кремль к Никольской выходить, там уж точно поймаем.

— А почему не бегают? — Данила лишь теперь обратил на это внимание. Река-то широкая, во-он там, вдоль того берега, и могли бы…

— А там бани, свет! Ты ведь сам туда к Авдотьице бегал! — объяснил Семейка. — Они горячую грязную воду под лед спускают, и лед там ненадежный. Ну, так идем, что ли?

До Яузы добирались так: Семейка забежал в домишко при конюшнях, где они с Тимофеем жили, вернулся с каким-то добром за пазухой, потом вышли не к Никольским воротам, а к Спасским, пересекли Красную площадь (у самой опрятной на торгу блинни застряли — съели по горячему блину с икоркой!), вышли на Ильинку, и уж там остановили пьяненького ямщика с подходящими санями.

Не доезжая Трещалина двора, его отпустили и подошли с бережением.

— Тихо… — шепнул Тимофей.

Конюхи замерли, прислушиваясь. Но за высоким забором голоса не звучали.

— Все, что ли, ушли? — спросил Богдаш. — И бабы, и дети?

— Как же им не пойти на своих поглядеть? — усмехнулся Семейка. — Вся Москва сейчас на реке…

Тимофей несильно стукнул по забору. Раздался собачий лай.

— Миа-а-а-ау! — очень похоже протянул Семейка и добавил чуть более свирепо: — Уа-а-ау-у-у!

Пес, возмущенный такой наглостью, вмиг оказался у забора и стал с той стороны бросаться на доски.

— Здоров, сучий сын! — заглянув в щелку, оценил сторожа Семейка. — Ну да ладно — управимся!

— А как? — подал голос Данила. Приведя товарищей на Яузу, он все больше молчал, предоставляя действовать им — и правильно делал, потому что конюхи знали, как правильно производить выемку, а он пока — нет.

— Аль я не татарин?

Семейкины слова Данила понял, когда Богдаш отвлек пса, двигаясь вдоль забора и постукивая, а Тимофей подставил товарищу сложенные, как для принятия иерейского благословения, ладони в меховых рукавицах. Семейка птицей взлетел на забор и соскочил во двор. Несколько мгновений спустя пес захлебнулся лаем.

— Долго мне ждать?! — прикрикнул на Данилу Тимофей. Оказывается, он и парню уже подставил руки, чтобы переправить его в Трещалины владения.

Данила соскочил в глубокий снег и понял, что произошло: Семейка накинул кобелю на шею аркан, петля захлестнулась довольно туго, а конюх, быстро передвигаясь по дуге и сбивая пса с толку, все выбирал и выбирал веревку, норовя приблизиться к сторожу сбоку.

Данила захлопал в ладоши, пес, обезумев, рванулся к нему — и тут Семейка неожиданно оказался на кобеле верхом, одной рукой натягивая аркан, другой держа сторожа за лохматое ухо.

— Скорее, Данила! Палку! Вон полено! Да берегись!

Пса взнуздали поленом, веревку завязали хитрым узлом, дотащили сторожа до забора и набросили петлю на кол, а конец веревки перекинули на ту сторону. Теперь он уже не мог встревожить лаем соседей и помешать выемке.

— Да, поди, напрасно старались, — сказал Семейка. — Все соседи пошли на бои смотреть. Разве какой безногий дома остался, и то — вряд ли. Открой, Данила, калитку, впусти Богдашку с Тимошей. А я пойду погляжу…

Московские дома строились на один лад. Может, у кого из богатых бояр и князей и были диковинки — мебель из Польши, расписанные звездами потолки, немецкие часы весом в полпуда, с серебряными болванами и с боем, а обустройство простого человека было конюхам знакомо досконально. Они старательно обыскали и подклет, и верхнее жилье, и горенку, и чуланы, и по клетям прошли, и до зимней кухни, стоящей на краю огорода, добрались, и баню осмотрели внимательно, всюду суя коли не пальцы — так лезвия ножей и даже нарочно прихваченную длинную железную спицу.

— Учись, молодой! — приговаривал Тимофей, показывая снизу неприметное, но довольно длинное пространство на приколоченной над окошком полке. Пусто? Пусто! А вот еще на стропилах поглядим!

Но предмета толщиной примерно в вершок, длиной в пядень с небольшим (исходили из наименьшей величины) а шириной, поди, вершка в два, не находилось. Семейка побывал в хлеву и на сеновале, потыкал спицей в зерно, в мешки с мукой и крупами. Не поленился и собачью будку изучить.

Деревянная грамота как сквозь землю провалилась.

— Промахнулись! — Тимофей развел ручищами: мол, казните меня, братцы, не угадал!

— Что будем делать? — спросил Богдаш.

— Томила либо тому Перфишке врал, либо всем прочим, включая в сие число тебя, свет, — обратился Семейка к Даниле. — Выходит, тогда ты был прав, когда сказал: кто тело уволок, тот и грамоту у приказных отнял.

— Грамота, выходит, у Одинца, — подытожил Тимофей. — А что, братцы, не валяем ли мы дурака? Не умнее ли пойти к Башмакову и честно признаться: грамоты не сыскали, да ее и искать незачем, потому что эти деревяшки старого Трещалы наследство и одним лишь стеночникам нужны, им в обед сто лет, а твоей милости от них толку никакого.

— Тимофей дело говорит, — согласился Богдан. — Дьяк-то весь, поди, извелся. Ходит по Верху и про каждого думает: уж не ты ли, голубчик, в этом деле замешан, не ты ли измену затеял либо измене потворствуешь? И многие дела, поди, из-за того стали… А ты что скажешь, Семейка?

— Пусть Данила скажет, — подумав, решил тот. — Вон, гляньте, светы, надулся.

— Ты чего, Данила? — спросил удивленный Тимофей. — Нам всем Масленица не в радость из-за этой бесовской грамоты! Пойдем, в ноги поклонимся Башмакову, растолкуем, что к чему, и он нас от этого розыска избавит! Так, что ли?

— Нет, не так.

Данила покачал головой. Глядя в пол, а не в глаза товарищам, он искал нужные слова. Слов не было — а был сперва страх, зябкий такой страх, даже плечами передернуть пришлось, потом вдруг — полное безразличие. Найдется грамота, не найдется? Иное важно!

Страх мальчишки, ощутившего близость смерти и свое полное одиночество, ожил вдруг! И покорное безразличие перед лицом гибели, которая даже глядит милосердной, ибо тиха и сладка на вкус, слаще меда, слаще сна… Все это было же, было! Все это вспомнилось уже однажды!