– Где?

– Во Фрунзе. Если улетим. Теперь ведь улетим, да?

– Не знаю.

Парня вытеснила деревенская старушка.

– Доченька, расскажи…

– Что вам рассказать?

– Про этого… нового начальника.

– Зачем это вам?

– Не летала я никогда, понимаешь? У меня сын в Сибири. Туда только самолетом можно. А я боюсь… Недельку здесь потолкалась, еще больше испугалась. Загробят, как пить дать, при такой-то службе… Вот я и думаю: мне дальше ждать или как? Может, что перемениться?

– Не могу сказать.

– А кто могёт?

– Подождите, я узнаю.

Мила опустила шторку окошка, набрала по телефону номер.

– Тань, а Тань… Там у вас Нади нету?.. Ну, которая с Луневым работала… Скажи ей, чтобы ко мне пришла. Только быстренько!

В тесной комнатке, набилось человек десять молодых аэрофлотовцев – бортпроводницы, пилоты, техники… Пирожкова остановилась в дверях.

Надя рассказывала.

– Театры любит… Как прилетим в какой-нибудь город, сразу идем в театр всем экипажем. Потом обсуждение спектакля… Особенно комедии. Но не пустые, а со смыслом. Правда, смеялся на них он мало, все больше грустнел. Выйдет из зала, головой тряхнет и говорит: «Ничего, еще не вечер…»

– А что это значит? – последовал вопрос.

– Кто его знает?.. Я его как-то спросила: «Геннадий Сергеевич, почему вы комедии любите?» А он говорит: «Человечество, смеясь, расстается со своим прошлым. Маркс сказал». – «Чего же вы не смеетесь?» – спрашиваю. – «Да видишь, Надя, – говорит, – никак нам с прошлым не расстаться, никак…»

Вошла Пирожкоова.

– Надя, тебя Мила просит зайти. В справку.

– Зачем?

– Не знаю.

– Пассажиры, видать, интересуются, – сказал один из пилотов.

– А как же? Всем интересно, – согласился другой.

Надя пошла к дверям. Несколько человек двинулись за нею.

Чиненков и Туркин вылезли из канализационного люка, откинув изнутри крышку, и оказались в хозяйственном дворе ресторана. Здесь стояли баки, переполненные пищевыми отходами, в которых копошилось множество кошек.

У распахнутого служебного входа в ресторан стояла «Волга» – пикап с откинутой задней дверцей. В нее грузили ящики с помидорами, на заднее сиденье наваливали какие-то пакеты. Сноровисто бегали официанты под присмотром буфетчицы.

– Наверняка, кот здесь. К местным прибился, – сказал Чиненков, указывая на кошек.

Туркин жмурился на солнце.

– Откуда вы, такие красивые? Боря, погляди на себя! – сказала буфетчица.

Чиненков принялся отряхиваться.

– Кота ищем, Ирина Семеновна.

– Какого кота?

– Потерялся важный кот. Не поможете?

– Не до тебя сейчас. Тут такое творится!

– А что случилось? ОБХСС?

– Хуже… Лунева назначили.

Чиненков окаменел.

– Ну, все. Это все, – не разжимая зубов, проговорил он.

Туркин с корзиной ходил вдоль мусорных баков, высматривая кота… Кошки лениво укрывались за баками. Чиненков подошел к Туркину вплотную. Туркин испуганно взглянул на него.

– Лунева назначили, слышал?

– Думаете, это серьезно? – спросил Туркин.

– Это крышка… Мне. Тебе. Котам… Всему крышка!

– А мне почему? – спросил Туркин.

– Ты что – не понимаешь? Теперь и твой Панкратов полетит. Все полетят.

– Так это же хорошо… Давно не летали. Мало же летали… – лепетал Туркин.

– Дурак! – Чиненков круто повернулся, зашагал к служебному входу.

– Боря! А я? – растерялся Туркин.

Чиненков остановился, обернулся.

– Мой тебе совет: лови здесь кота – любого! – и дуй на службу. И сиди тихо. С котом. Жди новостей.

Он скрылся в дверях.

Туркин раскрыл корзину и трусцой побежал к бакам. Кошки кинулись врассыпную.

Саксофонист все еще сидел в ресторане, ждал товарищей. Вокруг суетились официанты – убирали грязную посуду, рассчитывались с посетителями, свертывали скатерти, клали на столы ножками вверх стулья.

Саксофонист смотрел на это удивленно.

Подошел официант.

– Давайте рассчитаемся.

– А я не собираюсь уходить.

– Ресторан закрывается.

– Вот как? Интересно, почему?

– Буфетчица и шеф-повар уволились.

– Быстро у вас все делается. А кофе?

– Гражданин, я спешу.

– Да объясни толком, Кеша! – воскликнул саксофонист.

– Лунев, – коротко сказал Кеша.

– И… что?

– Ваш товарищ был прав. Назначили Лунева.

– И на этом основании я не могу выпить кофе? Не понимаю!

В зал ресторана со служебного хода вошел Чиненков в грязной шинели. Подошел к официанту.

– Иннокентий, налей мне сто пятьдесят.

– Боря! – взмолился официант. – Ну, ты же знаешь… Борьба за трезвость!

– Пожалуйста, здесь осталось, – саксофонист налил в фужер коньяку из фляги.

– Спасибо, – Чиненков присел на стул.

Саксофонист отсчитывал деньги. Официант взял, пересчитал, положил на стол сдачу.

– Сдачи не надо, – сказал музыкант.

– Я лучше знаю, что надо и что не надо, – сказал Иннокентий с достоинством и отошел.

– Что с ним? – удивился саксофонист. – Сдал до копейки.

– Лунев… – вздохнул Чиненков и залпом выпил коньяк.

– А что это все-таки, значит?

– Это значит – полетим… – мрачно сказал Чиненков.

– О! Тогда я побежал. Извините! – саксофонист исчез.

Чиненков посмотрел ему вслед и слил остатки его коньяка в свой фужер.

Руководитель полетов Афанасьев, как раненый зверь, метался у запертых дверей диспетчерского зала, в котором Леша продолжал методично сажать самолеты.

– Алексей, немедленно прекрати! – взывал он.

Афанасьев подбежал к окну. Увидев, что по взлетно-посадочной полосе катится очередной самолет, он снова подбежал к двери.

– Сажай! Сажай! Потом я тебя посажу!

За дверью слышался ровный глуховатый голос Леши:

– Рейс 4918, вас понял. Даю координаты. Удаление восемь, курс 250. Посадку разрешаю…

Афанасьев вновь подбежал к окну. Вывернув шею, стал вглядываться в небо. Поодаль в нерешительности маялись Саша и Миша.

– Что вы стоите?! Вызывайте «Скорую»! – накинулся на них Афанасьев.

– Зачем?

– Он сумасшедший! Не видите?!

По полосе катился зарубежный самолет с маркой авиакомпании «САС». Афанасьев приник к двери диспетчерского зала.

– Лешенька, христом-богом прошу… Зачем губишь? Зачем иностранца посадил? Нам и без иностранца не разобраться… Что он о нас подумает?.. Алексей! Ты слышишь меня?! – сорвался он в крик.

– Рейс 4617, посадку разрешаю… – донесся из-за двери Лешин голос.

– Леша, мне же до пенсии полгода. Потерпи чуток… Потом сажай кого хочешь… Будь человеком, Алексеи!.. – умолял Афанасьев.

Он вдруг выпрямился, глаза его сверкнули безумным огнем.

– Предатель! – заорал он и вдруг схватился за грудь.

– Вызывай «Скорую», – шепнул Миша Саше.

Тот побежал по коридору.

Афанасьев без сил подошел к окну, оперся на подоконник.

– Как сажает… – восхищенно прошептал он. – Как классно сажает… Гаденыш… Мне бы так сажать.

У кабинки справочного бюро в немом молчании застыла огромная толпа пассажиров. Новости передавались по цепочке от деревенской старушки, которая так и дежурила у окошка с просунутой в него головой, и далее по залу, как волны.

Надя в кабинке рассказывала, старушка изредка поворачивалась к толпе и передавала свое резюме.

– Говорит: добрый, – и снова головой в окошко.

– Добрый… добрый… добрый… – зашелестело в толпе.

– Говорит: двое детей. Жена – инженер.

– Двое детей… инженер… жена… – пошло кругами.

И снова напряженное ожидание.

– Говорит: честный. Без обману.

– Честный… обману… честный…

Последовала долгая пауза, во время которой тишина достигла такой степени, что стало слышно, как мяучит где-то кот.

– Говорит: не пьет! – радостно сообщила старуха.

В толпе разнесся гул не то одобрения, не то изумления.