Но что-то должно было быть: если не шпионаж, тогда измена.

Спенглер спросил:

— Пембан, в войне между ритианами и Землей какую сторону вы будете поддерживать?

— Империю.

Спенглер хрипло задал следующий вопрос:

— Если говорить о культуре, то какую культуру вы предпочитаете: ритианскую или имперскую?

— Рити.

— Почему?

— Потому что у них не пустая, болтливая система.

— Объясните это утверждение.

— У них нет слишком большой специализации. Они остались человечными в мировом смысле этого слова, а не в его естественно-историческом значении. Они живые в том понимании этого слова, которое у Империи утеряно. Империя напоминает мозг робота, в котором половина связей держится в закрытом состоянии. Эта система не способна адаптироваться, а потому она умирает. Но она все еще достаточно велика, и в силу этого представляет собой опасность.

Спенглер бросил торжествующий взгляд на техника и сказал:

— Я повторяю, в случае войны между ритианами и Империей, какую сторону вы будете поддерживать?

— Империю, — ответил Пембан. Спенглер со злостью настаивал: — Как вы объясняете это свое утверждение, если вы отдали предпочтение культуре ритиан перед культурой Империи?

— Мои личные предпочтения не имеют значения. Будет плохо для всей человеческой расы, если Империя рухнет слишком быстро. Внешние миры еще недостаточно сильны. Было бы слишком самонадеянно ожидать от них самостоятельности в ближайшее время, когда они могут опираться на Империю посредством торговых отношений. Сейчас Империя должна быть сохранена. Через пять столетий или около того, ее существование уже не будет играть такой важной роли.

Спенглер вопросительно уставился на техника, который просигналил: «Эмоциональный индекс 1, 7».

1, 7 — нормально для правдивого ответа по глубокому убеждению. Обманывающий человек, говорящий под действием таблеток, генерирует индекс не менее 3, 0.

Итак, все опять выскользнуло у него из рук. Утверждения Пембана были разрушительными для него; они станут черным пятном в его досье, но они не носили криминального характера. В них не было ничего такого, что могло оправдать проведение допроса: сейчас он сказал немногим больше, чем написал в своем отчете.

Спенглер сделал еще одну попытку.

— Со времени, когда я встретил вас на космодроме и до настоящего времени, лгали ли вы мне когда-нибудь?

Пауза.

— Да.

— Как много?

— Однажды.

Спенглер резко наклонился вперед.

— Уточните детали!

— Я сказал вам, что песня «Odum Pawkee Mont a Mutting» — нечто вроде саги. Это в некотором роде правда, но я сказал так, чтобы одурачить вас. Существует старинная песня с таким же названием, которая датируется первыми днями поселения на Менхевене, но она исполняется на старинном языке. То, что пел я, было современной версией. Это не народная песня или сага, это политическая песня. Старина Поки олицетворяет Империю, а чашка кофе — мир. Он карабкается в горы, он идет неизвестно куда, он сражается в сотнях битв, он позволяет своей ферме зарастать лесом, чтобы получить чашечку кофе — вместо того, чтобы выращивать фасоль у себя на заднем дворе.

Волна гнева наполнила и опрокинула Спенглера. Когда ярость угасла, он обнаружил, что стоит возле стола допросов с широко расставленными ногами и опущенными плечами. Он ощутил жжение в ладони правой руки и на внутренней поверхности пальцев и увидел темно-красное пятно на щеке у Пембана.

Техник уставился на него, но тут же отвел взгляд, когда Спенглер обернулся.

— Вынесите его отсюда, приведите в порядок и отпустите, — сказал Спенглер и быстро вышел из комнаты.

Экран занимал одну стену комнаты. Таким образом, объемное изображение, появившееся на экране, как будто физически присутствовало за стеной из не отсвечивающего стекла.

Спенглер занимал место справа от центра, с левой стороны от него сидел Гордон. Справа находился полковник Леклерк со своим адъютантом. Далеко слева, несколько в стороне от других, разместился Пембан.

После допроса Спенглер ограничил свои разговоры с Пембаном до необходимого минимума. Находиться с ним в одной комнате Спенглеру было почти физически неприятно.

На вспомогательном экране перед Спенглером отражалось широкое серое лицо Кейт-Ингрема. Однако связь не была двусторонней; Кейт-Ингрем получал такое же изображение, которое появилось на большом настенном экране; такая же связь была установлена еще у нескольких начальников департаментов и даже у одного члена Высшего Собрания.

Изображенная на экране комната совсем не была похожа на комнату. Она выглядела почти так же, как ритианский город-сад, который Спенглер видел в учебном фильме. Был воссоздан голубоватый свет, широколистные зеленые лианы и огромные цветы. Иллюзия создавала неясное ощущение большого пространства; и там в глубине, в развилке лианы, находился ритианин. Реконструкция была выполнена до жути хорошо, отметил Спенглер; если бы он не видел модель вблизи, то он мог бы поверить, что это все живое.

Но что-то все же не удалось, что-то было подобрано не так: то ли качество освещения, или расположение стеблей лиан — а, возможно, даже позиция псевдоживой фигуры ритианина. Комната в целом напоминала реконструкцию в музее: убедительно, только если вы сами добровольно хотели в это поверить.

Леклерк шумно болтал со своим адъютантом: по-видимому, таков был его метод снятия напряжения. Адъютант кивал и нервно кашлял. Гордон переменил позицию тела, но виновато затих, когда Спенглер посмотрел на него.

Губы Кейт-Ингрема беззвучно двигались, он разговаривал с одним из руководителей-исполнителей по другой сети. Затем звук прорезался и прозвучал голос Кейт-Ингрема:

— Здесь все готово, Спенглер. Начинайте.

— Хорошо, сэр.

Испытывая смутно неприятное чувство, Спенглер повернул голову к Пембану.

— Мистер Пембан?

Пембан что-то сказал в микрофон многосторонней связи. Минутой позже лианы в левой части комнаты разошлись и вошел Кассина.

У него было бледное лицо, и было видно, что он чувствует себя ужасно неловко. С помощью методики усиленного лечения он быстро поправлялся, но он все еще выглядел не лучшим образом. Он посмотрел вниз, на переплетенные лианы, которые образовывали пол, сделал два шага вперед, повернулся в сторону неподвижного ритианина и принял «облегченную» позу, заложив руки за спину. Его застывшее лицо убедительно выражало неодобрение и беспокойство.

Никто в смотровой комнате не двигался и, казалось, даже не дышал. Даже неугомонный Леклерк застыл как статуя, уставившись пристально на экран.

Как, интересно, чувствовал себя Кассина, подумал вдруг Спенглер, с бомбой в черепной коробке?

Леклерк установил часы на громкий отсчет секунд. Тонкое тиканье было слышно на расстоянии.

Прошло три секунды, но ничего не произошло. Теоретически, если спрятанное в мозгу Кассины сообщение срабатывало на ситуацию, то спрятанный материал должен был проявиться в виде словесного потока, как бы понуждаемого невидимой силой.

Еще четыре секунды.

Пембан наклонился к микрофону и что-то пробормотал. В изображаемой комнате фиктивный ритианин слегка переместился — щупальца сжались и расслабились, приподнимая ненадолго вес тела; голова повернулась. Голос высокой интенсивности, который как будто исходил от ритианина, произнес:

— Войди и будь в мире.

Шесть секунд.

Часы продолжали тикать; затем ритианин заговорил вновь на ритианском языке с его шипящими и грубыми фрикативными звуками.

Девять секунд. Десять. Поддельный ритианин заговорил еще раз на ритианском языке.

Двенадцать секунд.

Выражение лица Кассины не изменилось, его губы оставались сомкнутыми. Пембан вздохнул.

— Бесполезно продолжать дольше, — сказал он. — Я полагаю, что это неудача.

— Безуспешно, шеф, — сказал Спенглер. — Пембан говорит, что он сделал все, что мог.

Кейт-Ингрем кивнул. — Хорошо. Я свяжусь с тобой позже. Конец связи. — Его экран погас.