Таким образом, смерть Кречмара - это, как обычно у Набокова, свидание с богом-автором-демиургом. Перед смертью он узнает в своем "злом гении" арлекина - в этом и заключается пережитое откровение: "отчего я раньше не знал..."
Обратим внимание на два эпитета в последней цитате - "двойственный, тройственный". Это превращение двойки в тройку, симметрии в асимметрию, мертвого зеркального отражения в преображающее искусство, смерти в жизнь (ведь "2/3" - это еще и формула рождения на свет нового существа) также характерно для набоковской символики арлекина, который, если верить старинным итальянским гравюрам, сжимал свой жезл (по-английски - lath, использованная в тексте аббревиатура названия "Look at the Harlequins?", "Взгляни на арлекинов?") между вторым и третьим пальцами. Этот же мотив воплощается в неоднократно упоминаемом Набоковым фокусе: если скрестить второй и третий пальцы и коснуться кончиками небольшого шарика, возникнет тактильная иллюзия второго шарика (этому фокусу, например, Круг обучает своего сына в романе "Под знаком незаконнорожденных"). И наконец, вспомним знаменитый монолог баронессы Бредофф:
Сложи две вещи вместе - шутки, слова, - и у тебя получится тройной арлекин. Давай же! Играй! Изобретай мир! Изобретай реальность! ("Взгляни на арлекинов!")
Но вернемся к "Событию". Мячи-арлекины убегают от Трощейкина. Вслед за Евреиновым, Набоков видит в арлекине неудержимый дух преображения и свободной игры, безжалостно разрушающий недостаточно вдохновенные попытки копирования реальности. Впрочем, вскоре мы убеждаемся, что Трощейкин не настолько лишен вдохновения, как могло показаться сначала. Выйдя на авансцену и глядя в зрительный зал, он рассказывает жене о картине, которую собирается написать:
...вот представь себе... Этой стены как бы нет, а темный провал... и как бы, значит, публика в туманном театре, ряды, ряды... сидят и смотрят на меня. Причем все это лица людей, которых я знаю или прежде знал и которые теперь смотрят на мою жизнь.
Но этот порыв заканчивается ничем:
А может быть - вздор. Так, мелькнуло в полубреду - суррогат бессонницы, клиническая живопись... Пускай будет опять стена.
Так и хочется добавить - "четвертая". В этом фрагменте кажется, что Трощейкин ощущает незримое присутствие арлекина на страницах набоковского текста. Ведь арлекин, по Евреинову, это не только разрушитель мертвой натуралистической иллюзии, это еще и проводник между искусством и жизнью, пророк новой религии преображения, благодаря которому сотрется грань, отделяющая сцену от зрительного зала. В финале "Самого главного" переодевшийся арлекином главный герой, обращаясь к публике, восклицает:
Мы (актеры комедии дель арте - А. М.) воскресли, друзья мои!.. вновь воскресли! Но уже не для театра только, а для самой жизни, опресневшей без нашего перца, соли и сахара!.. Мы вмешались в жизненный пирог, как приправа, без которой он ничего не стоит на вкус, и подрумянили его огнем нашей любви, как праздничную булку!..
Отказавшись от преодоления "четвертой стены" штурмом, Трощейкин рассказывает Любе о другой своей идее:
Под шумок написал Баумгартена сразу в двух его видах - почтенным старцем, как он того хотел, а на другом холсте, как хотел того я, - с лиловой мордой, с бронзовым брюхом, в грозовых облаках...
А вот описание офицера, соперника главного героя в "монодраме" Евреинова "Представление любви":
...колоссального роста, почти великан; весь темный, может быть, оттого, что так нестерпимо блестят его пуговицы... ... > Лицо красное, из-под черных густых усов, которые все время топорщатся, белый оскал лошадиных зубов; нижняя губа громадных размеров, ярко-малиновая, слюнявая, плотоядная... Лицо зверское и неописуемо пошлое.
В соответствии с евреиновской теорией монодрамы, во многом предвосхитившей эстетику экспрессионизма, зритель должен видеть на сцене не подобие объективной реальности, а внутреннюю психологическую реальность главного героя. Публика смотрит на других действующих лиц глазами протагониста и тем сильнее отождествляет себя с ним. Отметим, что этот прием является обходным путем для устранения "четвертой стены", но на этот раз не с помощью прямого обращения актера в зал, а путем "перенесения" зрителя на сцену:
...задача монодрамы - почти что перенести самого зрителя на сцену, чтобы он почувствовал себя истинно действующим. (Николай Евреинов. Введение в монодраму, 1913)
При постановке "События" в "Русском театре" в Париже режиссер Юрий Анненков (знаменитый график-портретист, театральный художник, протеже Евреинова, приглашенный им для оформления спектаклей в "Кривом зеркале") использовал и другие приемы монодрамы. В перерыве между действиями у одного из героев, Ревшина, стремительно вырастают усы. Анненков комментирует:
...было бы невероятно, если бы при том внутреннем состоянии, которое испытывал этот герой, отправляясь на именины, разодетый, с цветком в петлице, с букетом в руках, с обдуманными остротами и надеждой встретиться с знаменитым писателем, усы не подтянулись бы, в свою очередь! ("Последние новости" от 12 марта 1938 года)
Это не что иное, как верное следование одному из правил монодрамы:
...сам субъект действия должен являться перед нами таким, каким он себе представляется в тот или иной момент сценического действия. ("Введение в монодраму")
И последний пример "монодраматического" подхода - полупрозрачный занавес, который отделяет Любу и Трощейкина от остальных персонажей в минуту их недолгого прозрения. В отличие от усов, занавес указан в ремарке в тексте пьесы:
...следовало бы, чтобы случилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.
В этом эпизоде Трощейкин вновь чувствует на себе устремленные из зала взгляды и произносит примечательную фразу:
...бежать, - а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки.
Это открытая отсылка к пародийной опере "Вампука, невеста африканская: во всех отношениях образцовая опера", поставленной в 1909 году в театре "Кривое зеркало", - ее сокращенное название стало синонимом дурной театральной условности.
Полупрозрачный занавес неоднократно обыгрывался Евреиновым в его пьесах и постановках. В "Фундаменте счастья" он опускается в сцене прихода Смерти к гробовщику. В кривозеркальных "Эоловых арфах" он символизирует собой дымку перед глазами пришедшего в театр пьяного критика. И в заключение приведем французский термин, обозначающий "средний занавес": manteau d'Arlequin, плащ арлекина.
В третьем действии "События" на сцене появляется персонаж, забредший в "Событие" прямо со страниц "Самого главного". Это частный сыщик Барбошин, призванный защитить Трощейкина от неминуемой смерти от руки вышедшего из тюрьмы соперника. У него "голова трагического актера и длинные седовато-рыжие волосы". По этим приметам, а также по исключительно напыщенной манере речи можно заключить, что он - переквалифицировавшийся актер. В первые же минуты он сообщает:
Между прочим, у меня было одно интереснейшее дело, как раз на вашей улице. Ультраадюльтер типа Б, серии восемнадцатой. К сожалению, по понятным причинам профессиональной этики я не могу вам назвать никаких имен. Но вы, вероятно, ее знаете: Тамара Георгиевна Грекова, двадцати трех лет, блондинка с болонкой...
Это не кто иной, как подрабатывающий сыщиком Актер, один из героев "Самого главного". Его слова об "ультраадюльтере типа Б" с участием "блондинки с болонкой" - это не отсылка к чеховскому рассказу, а намек на "Даму с собачкой" - именно так она представлена в списке персонажей евреиновской пьесы. Дама с собачкой нанимает сыщика, чтобы разыскать пропавшего мужа, оказавшегося троеженцем:
...мне отрядили такого сыщика, что... (Целует кончики пальцев) прелесть, душка!.. даже в театре служит нарочно, чтобы лучше изучить гримировку, мимику и тому подобное... ("Самое главное")
У Барбошина в "Событии" есть один странный монолог, который невозможно объяснить, если не знать генеалогию этого персонажа. Ни с того ни с сего он начинает говорить о своих "грандиознейших планах":