Время от времени Сасс-Тисовская устраивала ревизии, однако уличить хитроумную Софку в обмане ей не удавалось.

Щебет девушки, которая с наивным видом болтала разную чепуху, действовал на княгиню как патентованное шведское снотворное. Обычно Сасс-Тисовская засыпала, не дослушав до конца отчет Софки.

Покончив с шоколадом, княгиня принялась за бутерброды с черной икрой.

Софка была уверена, что хозяйка не ограничиться легким завтраком, а потому, кроме гренок и швейцарского сыра, девушка приготовила и кое-что посущественней, хотя об этом княгиня и не просила.

Софка знала, как угодить госпоже…

Печальный случай с сыном не повлиял на аппетит Сасс-Тисовской. Несмотря на то, что княгиня не отличалась дородностью, скорее наоборот, к старости она стала чревоугодницей.

Впрочем, ее отношения с сыном оставляли желать лучшего.

(У нее были еще две замужние дочери и старший сын, проживающий в Швейцарии. Он там лечился. Как поговаривали, от скуки).

Даже офицерский Георгий, с которым младший сын приехал на побывку, не поколебал ее мнения – она считала его мотом и неудачником.

Потому княгиня ссуживала сына деньгами скупо, требуя непременного отчета о расходах, что, конечно же, не могло нравиться бравому вояке.

Немалую лепту в натянутых отношениях младшего из Сасс-Тисовских и княгини внесла и Софка.

Она докладывала ей обо всех проступках сына старухи, нередко добавляя и от себя кое-какие подробности – те, которые нельзя было ни проверить, ни опровергнуть.

– Софья! – позвала княгиня горничную.

У нее получилось: “Сшофийя”, – старуха немного шепелявила; между собой они беседовали почти всегда по-польски.

– Поди сюда, милочка. Возьми и открой шкаф.

Она сняла с шеи серебряный ключ на цепочке и сунула его в руки Софки.

Снедаемая любопытством, Софка скоренько, чтобы княгиня не передумала, отомкнула массивный шкаф у изголовья кровати.

Этот шкаф, больше напоминающий сейф, – под резной дубовой обшивкой были приклепаны металлические пластины, – вызывал у новоиспеченной экономки, которая продолжала исполнять обязанности горничной, жгучий интерес.

Но, к ее огорчению, княгиня никогда до сих пор при ней не открывала его. Всякий раз, снимая заветный ключ с шеи, она выпроваживала Софку.

Что в шкафу скрыта какая-то тайна, Софка ничуть не сомневалась.

Буйная фантазия являла ей перед сном неисчислимые сокровища, запрятанные в дубовой утробе шкафа.

И еще… еще что-то; что именно – она сообразить не могла.

Но спрятанное там НЕЧТО всякий раз, когда она оставалась в спальне одна, неудержимо влекло ее к шкафу.

Софка любовно поглаживала ладонями шкаф, даже заговаривала с ним, как с живым существом.

Но шкаф был угрюм, неподвижен и нем.

– Там стоит шкатулка…

Княгиня показала костлявым пальцем.

– Дай ее мне. Нет, не ту! Другую. С моим гербом…

Софка, дрожа от возбуждения, принесла шкатулку.

Княгиня долго возилась с замком; в конце концов он поддался ее усилиям, сухо щелкнув.

Бросив исподлобья испытующий взгляд на горничную, тем временем начавшую собирать посуду, Сасс-Тисовская помедлила некоторое время, пожевала безмолвно губами, словно собираясь что-то сказать, но промолчала и решительно подняла крышку.

В шкатулке лежали драгоценности.

Часть из них Софка уже видела. Старуха слыла затворницей, но все же раза два или три в год появлялась на приемах в Дворянском собрании, нацепив на свою длинную, худую шею колье и украсив руки перстнями.

Украшения были очень ценными – Софка кое-что смыслила в этом.

Но то, что покоилось в шкатулке, поразило Софку до глубины души: старуха вынула оттуда перстень с огромным бриллиантом чистой воды!

Казалось, что ярче загорелась люстра под потолком, когда радужные искры брызнули от камня.

Софка не смогла удержать возглас восхищения.

Княгиня собрала морщины у глаз и поманила ее пальцем:

– Красиво? – спросила у девушки.

– Д-да… – только и смогла выговорить Софка, млея.

– Это свадебный подарок мужа, фамильная драгоценность.

Княгиня вдруг нахмурилась.

– Многие пытались завладеть им. Многие. И эти воры… Боюсь, что кому-то в городе стало известно…

Сасс-Тисовская надолго умолкла, не отрывая глаз от перстня, – о чем-то сосредоточенно думала.

Софка стояла рядом, едва дыша.

Безумная мысль забилась в ее голове: шея старухи, тощая, с бледной кожей в синих прожилках, была так хрупка… И так близко…

Руки горничной непроизвольно дернулись, ногти впились в ладони, по телу заструился пламень…

И в это время под окнами заржала лошадь.

Софка испуганно отшатнулась от кровати и нечаянно зацепила поднос с посудой, стоявший на низеньком столике.

На ковер упала чашка.

Софка с трудом наклонилась – не гнулись ноги, – подняла ее и сказала внезапно осипшим голосом:

– Капитон… уже…

– Одеваться!

Княгиня решительно отбросила одеяло, сунула ноги в отороченные мехом горностая шлепанцы и встала.

Перстень с бриллиантом она надела на палец.

Крутских Модест Савватиевич, ювелир на пенсии, круглый, как мяч, старичок, коротконогий и лысый, потирая довольно руки, бегал вокруг стола, где стояла шахматная доска с расставленными фигурами.

– А мы вас, милостивый сударь, вот так-с – шах!

Забежав с другой стороны, он нахмурился, почесал затылок и забормотал:

– Надо же, проглядел… Шах, значит… А мы вот слоником и прикроемся. Что вы на это скажете?

Совершив обратный рейд, Модест Савватиевич хитро улыбнулся, прищелкнул пухлыми пальцами и обратился к невидимому сопернику:

– Ах-ах-ах… Слабо, слабо… Шахматы – это мысль, наука, батенька. Да-с, наука. А вы, извиняюсь, я бы сказал… М-да… Не того… Вам мат в три хода – так, так и вот так. Вашу руку… Покорно благодарю-с…

Модест Савватиевич играл в шахматы сам с собой. Обычно к обеду он позволял себе не более трех партий, только что закончилась вторая.

Вечером же, если к нему не приходил кто-нибудь из его старых приятелей, чтобы проведать, он заигрывался допоздна, получая при этом громадное удовольствие.

Крутских уже сделал ход в следующей партии, где он играл белыми фигурами, когда задребезжал звонок входной двери.

Недовольно наморщив широкий, немного приплюснутый нос картошкой, он было отмахнулся, перебежал на сторону воображаемого противника и даже подержался за пешку.

Но затем с тяжким вздохом и большим сожалением поставил ее обратно и покатился в прихожую, быстро перебирая короткими ногами в меховых носках собственного производства.

– Иду, иду! Вот я и пришел…

С этими словами он широко распахнул дверь и любезно сделал ручкой:

– Прошу-с…

– Здравствуйте, Модест Савватиевич! Извините – нежданная, непрошеная.

– Бат-тюшки! – всплеснул руками Модест Савватиевич. – Кого я вижу! Ариадна Эрнестовна… Какая радость, какая радость… Проходите, проходите. Радость-то какая… В кои-то веки сподобился вас снова узреть. Глазам не верю… Снимайте пальто. Давайте, давайте я вам помогу. Вот так-с…

Модест Савватиевич бегал вокруг актрисы Ольховской едва не вприпрыжку: помог снять пальто, стряхнул снег с песцового воротника, повесил пальто на вешалку, вытащил из шкафчика совершенно новые домашние шлепанцы и даже помог их надеть, несмотря на протесты актрисы.

– Вот и хорошо, вот и ладно-то как… – приговаривал он, улыбаясь во весь рот.

При этом его маленькие голубые глазки прямо-таки лучились из-под мохнатых светлых бровей.

– Сюда, сюда… Вот стульчик, садитесь. Сейчас мы чайку сообразим. Нет-нет, надо-с! Непременно. С морозу. Зима-то вон какая пришла – крутая, снежная. А чай у меня отменный, китайский, из старых запасов. Самый наивысший сорт. Храню для особо торжественных случаев. Да-с…

Пока Модест Савватиевич копошился на кухне, Ольховская с интересом осматривала его квартиру.

Она была обставлена весьма скромно: высокий комод, стол, четыре венских стула, диван; у дальнего конца комнаты – верстак с тисочками и мощной лампой.