Просыпаться не было никакого желания. Перед закрытыми глазами все еще плескалось изумрудное море, по которому белым лебедем плыл парусник, а небесная лазурь потоком лилась в бокал с коктейлем, остывая на лету и формируясь в кубики голубоватого льда.

«Сейчас… один момент… – с вожделением думал томимый жаждой Рей, пытаясь дотянуться до бокала. – Всего лишь глоток… Ну!» Но бокал отодвигался все дальше и дальше, пока совсем не исчез в мареве над горизонтом.

Солнце, которое стояло в зените, неожиданно стало опускаться вниз, и вскоре нестерпимый зной ввинтился в глотку ржавым буравом, перекрывая дыхание. Рей с усилием поднял тяжелые веки и сощурился – солнце било прямо в глаза и висело так низко, что, казалось, до него можно было дотянуться рукой.

– Изыди… – щурясь, слабо отмахнулся Рей, спросонку переходя на старославянский язык.

Однако солнце не послушалось. Тогда Рей выдал порцию нелитературных выражений, тяжело повернулся на бок, сел, и, широко распахнув глаза… очутился в своей коммунальной квартире, которая находилась в Староконюшенном переулке; а свет исходил от низко висящей мощной лампочки с отражателем, которую он забыл выключить на ночь.

Впрочем, официально переулок именовался по-другому – 2-й Коммунистический. Где находился первый (да и был ли он вообще), никто не знал. Даже старожилы.

Наверное, во времена развитого социализма у городских властей были намерения наштамповать Коммунистических переулков с десяток, но сил хватило лишь на один, да и тот под вторым номером. Видимо, с первым как-то не сложилось. Может, кирпича или цемента на новостройку не хватило.

А возможно, деньги, отпущенные на 1-й Коммунистический, рассовали по карманам ушлые партайгеноссе, обладавшие удивительным даром легко и непринужденно прибирать к своим рукам все, что плохо лежит. Что они и продемонстрировали в полной мере, когда пришла перестройка, а затем и уродливое подобие демократии.

Что касается названия «Староконюшенный», то оно осталось со времен войны 1812 года. (Это когда мсье Буонапарте схлопотал по мордам от русского мужика). Тогда в городе, который был уездным, столовался эскадрон (а может, два или три) бравых гусар. Они оставили после себя не только разбитые девичьи сердца, но и казарму с конюшнями.

Впоследствии (еще при царе; правда, неизвестно каком) конюшни снесли, построив на этом месте лабаз и несколько трехэтажных домов, но память о них оставили, назвав переулок Староконюшенным. Да и как не оставить – с той героической поры парней из уездного городка большей частью брали в гвардию, а уже при советской власти – в кремлевский полк, где требуются бравые, высокие красавцы.

Низкий поклон и благодарность кутилам и бабникам в гусарских ментиках от потомков за то, что они облагородили купеческую и мещанскую кровь уездных жителей…

Рей сокрушенно вздохнул – вчера он, как обычно, решил почитать на сон грядущий, да так и уснул одетым при включенном освещении. А вот и книга валяется на полу – некая Дарья Топоркова нафигачила очередной опус, кажется, пятидесятый по счету. Дамочка явно страдала литературным поносом.

Книги Рей не приобретал, он подбирал их, где придется, чаще всего у знакомых и приятелей. Еще чего, тратить деньги на макулатуру…

Но читать любил. Страсть к чтению у него образовалась в глубоком детстве, с шести годков, да так и прошагала с ним по жизни двадцать семь лет. То есть, в данный момент Рею стукнуло тридцать три года – возраст Иисуса Христа, возраст начала великих свершений. Или конца бренной жизни – это как посмотреть.

А с жизнью у Рея была большие проблемы – ни работы, ни средств к существованию, ни желания их зарабатывать. Хорошо хоть крыша над головой имелась.

Правда, за комнату Рей не платил года два, но в коммуналке проживали почти все такие же непатриотично настроенные граждане, как и он, и руководство местного ЖЭУ, отчаявшись сражаться с буйным племенем староконюшенцев, до поры до времени махнуло на них рукой.

Кряхтя, как столетний старец, Рей поднялся и, прихватив по дороге полотенце, поплелся в душевую. Увы, ему не повезло. Возле душа образовалась очередь из двух человек. Третий находился внутри. Похоже, он пребывал там уже достаточно долго, потому что мини-очередь возмущенно роптала.

– Вот зараза! Скоки мона там билимбасить!? – негодующе брюзжала толстая усатая старуха по фамилии Закошанская.

Ее фамилию Рей, несмотря на то, что прожил в коммуналке больше трех лет, узнал случайно – когда его вызвали в ЖЭУ, чтобы продемонстрировать список должников по квартплате. Соседи кликали старуху Филипповна. Это в ее присутствии. АА за глаза зловредную старушенцию называли Чучареллой.

Откуда пошло это прозвище, не знал никто. Даже сосед Закошанской, дед Микита, старожил коммуналки.

В молодости он был ярым украинским националистом, бойцом УПА[1], за что и оттрубил в колымских лагерях двадцать пять лет. После отсидки Микита не вернулся в родные края. Наверное, потому, что оставил среди земляков чересчур плохую память о себе.

Приехав в город, он нашел себе старую деву с «хатой», таким образом получив вожделенную прописку. Его супруга долго не зажилась на этом свете. Чучарелла рассказывала «по секрету всему свету», что супруга Микиты очень переживала из-за того, что у них нет ребеночка. Спустя пять или шесть лет после замужества она повредилась умом и попала в психушку, где и померла. С той поры Микита жил бобылем, постепенно превратившись в женоненавистника.

– Выдра, знамо дело, выдра, – злобно поддакивал Чучарелле еще один жилец коммуналки по фамилии Хайлов, который нервно потирал руки и с ненавистью поглядывал то на двери душевой, то на часы-ходики; они были повешены на стену неизвестно кем и когда между туалетом и помещением для принятия водных процедур.

Это был еще тот тип. Ему уже давно стукнуло сорок, но он молодился изо всех сил. Почти каждый вечер Хайлов ходил с забинтованным лицом, скрывая под бинтами огуречные, кефирные и еще какие-то маски.

Когда он снимал эту маскировку и являл свой пресветлый лик соседям, дед Микита ошеломленно бурчал «Ведьмак, ей право, ведьмак», а Чучарелла втихомолку крестилась.

Действительно, иногда поутру Хайлов и впрямь был похож на упыря: белая, туго натянутая кожа лица, шальные глаза, красные от ночных скачек с молоденькими девицами, и желтые лошадиные зубы, которые его родители вставили своему первенцу явно по пьяной лавочке – абы как.

– А, и ты тоже… – сказал неприветливо Хайлов, искоса взглянув на Рея. – Всем припекло в один момент…

– Кто там? – спросил Рей, проигнорировав недружелюбный тон Хайлова.

Пользуясь своими физическими данными, он время от времени опускал хамовитого соседа с его эмпирей на грешную землю. Поэтому между ними шла вялотекущая «холодная война».

– Зойка… паразитка, – вместо Хайлова ответила Чучарелла.

При этом ее лицо выдало целую гамму чувств – от ненависти до лакейского угодничества и злорадства. Она знала, что Рей церемониться с Зойкой не будет.

Зойка была еще тот кадр. С завидной регулярностью она каждые полгода приводила нового мужа. В ее картотеке уже образовался целый интернационал, вплоть до негра из Буркина-Фасо.

Обычно Зойкина семейная идиллия длилась от силы два-три месяца. Затем, не выдержав ее сексуальных запросов, мужички давали деру, при этом оставляя ей все свое имущество – за этим Зойка следила строго.

Последним в этой очереди был грузин Гиви, молодец с данными Ильи Муромца. По крайней мере, он так выставлялся. Но уже через месяц горный орел стал похож на ощипанного петуха. Он даже начал ходить, пошатываясь, и сбросил как минимум десять килограмм веса.

Наученная горьким опытом предыдущих «замужеств», Зойка следила за ним особо бдительно, не отпуская от себя ни на шаг. Но ее сгубила страсть к принятию водных процедур. Пока она плескалась в душе после очередного «заезда», бедный Гиви едва не в одних трусах выпрыгнул в окно и был таков.