Он озарил им путь в степи морозной

И степь их поглотила, и о том,

Кто нам грозил и пленом и стыдом,

Кто над землей промчался как комета,

Стал говорить с насмешкой голос света.

И старый дом, куда привел я вас,

Его паденья был свидетель хладный.

На изразцах кой-где встречает глаз

Черты карандаша, стихи и жадно

В них ищет мысли - и бесплодный час

Проходит... Кто писал? С какою целью?

Грустил ли он, иль предан был веселью?

Как надписи надгробные, оне

Рисуются узором по стене

Следы давно погибших чувств и мнении,

Эпиграфы неведомых творений.

439

И образы языческих богов

Без рук, без ног, с отбитыми носами

Лежат в углах низвергнуты с столбов,

Раскрашенных под мрамор. Над дверями

Висят портреты дедовских веков

В померкших рамах и глядят сурово;

И мнится, обвинительное слово

Из мертвых уст их излетит-увы!

О, если б этот дом знавали вы

Тому назад лет двадцать пять и боле!

О, если б время было в нашей воле!..

Бывало, только утренней зарей

Осветятся церквей главы златые,

И сквозь туман заблещут над горой

Дворец царей и стены вековые,

Отражены зеркальною волной;

Бывало, только прачка молодая

С бельем господским из ворот, зевая,

Выходит, и сквозь утренний мороз

Раздастся первый стук колес,

А графский дом уж полон суетою

И пестрых слуг заботливой толпою.

И каждый день идет в нем пир горой.

Смеются гости, и бренчат стаканы.

В стекле граненом дар земли чужой

Клокочет и шипит аи румяный,

И от крыльца карет недвижный строй

Далеко тянется, и в зале длинной,

В толпе мужчин, услужливой и чинной,

Красавицы, столицы лучший цвет,

Мелькают... Вот учтивый менуэт

Рисуется вам; шепот удивленья,

Улыбки, взгляды, вздохи, изъясненья...

440

О, как тогда был пышен этот дом!

Вдоль стен висели пестрые шпалеры,

Везде фарфор китайский с серебром,

У зеркала ..........

МО ИГО

Садится солнце за горой,

Туман дымится над болотом,

И вот дорогой столбовой

Летят, склонившись над лукой,

Два всадника лихим полетом.

Один - высок и худощав,

Кобылу серую собрав,

То горячит нетерпеливо,

То сдержит вдруг одной рукой.

Мал и широк в плечах другой.

Храпя мотает длинной гривой

Под ним саврасый скакунок,

Степей башкирских сын счастливый.

Устали всадники. До ног

От головы покрыты прахом.

Коней приезженных размахом

Они любуются порой

И речь ведут между собой.

"Монго, послушай-тут направо!

Осталось только три версты".

"Постой! уж эти мне мосты!

Дрожат и смотрят так лукаво".

"Вперед, Маешка! только нас

Измучит это приключенье,

Ведь завтра в шесть часов ученье!"

"Нет, в семь! я сам читал приказ!"

442

Но прежде нужно вам, читатель,

Героев показать портрет:

Монго - повеса и корнет,

Актрис коварных обожатель,

Был молод сердцем и душой,

Беспечно женским ласкам верил

И на аршин предлинный свой

Людскую честь и совесть мерил.

Породы английской он был

Флегматик с бурыми усами,

Собак и портер он любил,

Не занимался он чинами,

Ходил немытый целый день,

Носил фуражку набекрень;

Имел он гадкую посадку:

Неловко гнулся наперед

И не тянул ноги он в пятку,

Как должен каждый патриот.

Но если, милый, вы езжали

Смотреть российский наш балет,

То, верно, в креслах замечали

Его внимательный лорнет.

Одна из дев ему сначала

Дней девять сряду отвечала,

В десятый день он был забыт

С толпою смешан волокит.

Все жесты, вздохи, объясненья

Не помогали ничего...

И зародился пламень мщенья

В душе озлобленной его.

Маешка был таких же правил:

Он лень в закон себе поставил,

Домой с дежурства уезжал,

Хотя и дома был без дела;

Порою рассуждал он смело,

Но чаще он не рассуждал.

Разгульной жизни отпечаток

Иные замечали в нем;

Печалей будущих задаток

Хранил он в сердце молодом;

443

Его покоя не смущало,

Что не касалось до него;

Насмешек гибельное жало

Броню железную встречало

Над самолюбием его.

Слова он весил осторожно

И опрометчив был в делах;

Порою: трезвый-врал безбожно,

И молчалив был - на пирах.

Характер вовсе бесполезный

И для друзей и для врагов...

Увы! читатель мой любезный,

Что делать мне - он был таков!

Теперь он следует за другом

На подвиг славный, роковой,

Терзаем пьяницы недугом,

Изгагон мучим огневой.

Приюты неги и прохлады

Вдоль по дороге в Петергоф,

Мелькают в ряд из-за ограды

Разнообразные фасады

И кровли мирные домов,

В тени таинственных садов.

Там есть трактир... и он от века

Зовется "Красным кабачком",

И там - для блага человека

Построен сумасшедших дом,

И там приют себе смиренный

Танцорка юная нашла.

Краса и честь балетной сцены,

На содержании была:

N. N., помещик из Казани,

Богатый волжский старожил,

Без волокитства, без признаний

Ее невинности лишил.

"Мой друг! - ему я говорил,

Ты не в СВОИ садишься сани,

Танцоркой вздумал управлять!

Ну где тебе...>".

444

Но обратимся поскорее

Мы к нашим буйным молодцам.

Они стоят в пустой аллее,

Коней привязывают там,

И вот, тропинкой потаенной,

Они к калитке отдаленной

Спешат, подобно двум ворам.

На землю сумрак ниспадает,

Сквозь ветви брезжит лунный свет

И переливами играет

На гладкой меди эполет.

Вперед отправился Маешка;

В кустах прополз он, как черкес,

И осторожно, точно кошка,

Через забор он перелез.

За ним Монго наш долговязый,

Довольный этою проказой,

Перевалился кое-как.

Ну, лихо! сделан первый шаг!

Теперь душа моя в покое,

Судьба окончит остальное!

Облокотившись у окна,

Меж тем танцорка молодая

Сидела дома и одна.

Ей было скучно, и, зевая,

Так тихо думала она:

"Чудна судьба! о том ни слова

На матушке моей чепец

Фасона самого дурного,

И мой отец - простой кузнец!..

А я - на шелковом диване

Ем мармелад, пью шоколад;

На сцене - знаю уж заране

Мне будет хлопать третий ряд.

Теперь со мной плохие шутки:

Меня сударыней зовут,

И за меня три раза в сутки

Каналью повара дерут,

Мой Pierre не слишком интересен,

Ревнив, упрям, что ни толкуй,

445

Не любит смеху он, ни песен,

Зато богат и гдуп,...>

Теперь не то, что было в школе:

Ем за троих, порой и боле,

И за обедом пью люнель.

А в школе... Боже! вот мученье!

Днем - танцы, выправка, ученье,

А ночью - жесткая постель.

Встаешь, бывало, утром рано,

Бренчит уж в зале фортепьяно,

Поют все врозь, трещит в ушах;

А тут сама, поднявши ногу,

Стоишь, как аист, на часах.

Флери хлопочет, бьет тревогу...

Но вот одиннадцатый час,

В кареты всех сажают нас.

Тут у подъезда офицеры,

Стоят все в ряд, порою в два...

Какие милые манеры

И все отборные слова!

Иных улыбкой ободряешь,

Других бранишь и отгоняешь,

Зато - вернулись лишь домой

Директор порет на убой:

Ни взгляд не думай кинуть лишний,

Ни слова ты сказать не смей...

А сам, прости ему всевышний,

Ведь уж какой прелюбодей!.."