Кажется, я уснул. А в это время в рулевой меняли курс. Вахтенный матрос, по-видимому, резко переложил руль, и почти вся масса воды одним толчком выплеснулась из бассейна. В одно мгновение я оказался в море, за бортом; я попался на пустяке, - и это не сон, не наваждение! Я воспринял под собой колебание бездонной толщи, а потом различил, как близко прошел, как прокрался отделившийся от меня темной тушей "Квадрант". Пароход уходил, превращаясь в горстку огней.

Я смотрел из воды, как он уходит, осознавая это разделение: что делать? Куда плыть?.. Поплыл за пароходом, ведь там находилась моя койка с простынями, еще не просохшими от пота. Мне даже в голову не приходило, что я попал в ситуацию, из которой нет выхода.

Разве кто меня заметил? А если и хватятся к утру, то откуда им знать, в каком я месте?

Надо было себя занять, и я плыл, и плыл, удовлетворяя тягу застоявшихся мускулов к воде, обращая внимание на то, что попадалось под руки: сорванные кокосовые орехи, сломанные ветки пальм - из каких-то не ведомых мне туземных деревень. Выпрыгивая из воды, перелетали через меня и шлепались с плеском стайки летучих рыбок. Ничего нет удобней, как плыть на такой глубине. Надеялся на течение, что оно подхватит меня. Но океан был, как стоячая лужа; я стал уставать. Ложился на воду и отдыхал, представляя, что лежу в бассейне. Снова плыл, уже впадая в дрему, в забытье, как сквозь слой бессознания. Порой нога нащупывала холодную струю, я отдергивал ногу: искал одеяло. Представлялось, что раскрылся во сне. Хотел завернуться с головой, уснуть. Меня ожидал сладкий сон, когда войдет ко мне, быть может, под стук капель дождя, как давно тогда, моя Герцогиня... Желая закопаться поглубже, я приподнял голову, чтоб набрать воздуха. Вдруг увидел "Квадрант": пароход в дрейфе, может, в сотне метров от меня...

Что там случилось: поломка в машине? Или решили испытать новый трал?..

Подплыв, ухватился за трап, свисавший почти до воды. Обычный штормовой трап; вчера, крася на подвеске за бортом, я забыл втянуть его обратно. Вскарабкался наверх, преодолевая сильнейшую дрожь в уставших ногах.

Бассейн пустой - какая благодать! - и я снова плюхнулся в него. Плаванье мое закончилось благополучно. Подтянул к глазам руку с часами: сосчитал, что пробыл в воде три часа... Не могло такого быть! Может, сбита часовая стрелка? До меня начало доходить, что я ведь не просто искупался. Как, например, в бухте Кит возле Посьета. В таком море побывать и вернуться, - все равно, что явиться из космоса...

Отчего же я не радуюсь, что живой? Или это не я, а кто-то иной совершил ночное плавание?.. Тут я вспомнил: когда перелетал с водой через бассейн, мой палец попал в дыру, в порванность двухслойного брезента, обтягивавшего бортик бассейна. Мог вполне задержаться на одном пальце, нечего было падать за борт. А если я упал, то хотел искупаться, - и нечего голову ломать! Объяснив так, я почувствовал, как искры пробежали по телу: кровь запульсировала, скованные мышцы начали оживать. Забилось сердце, и, в тон с его ударами, отозвалась, затрепетав, обрываясь в истоме, измученная пленница, душа моя...

Господи, оказывается, она боялась и радовалась, что спаслась! Внезапно меня объял ужас: как теперь проживу?

2. Мой стол

Мой стол, к которому я приник, передавал мое состояние. Покрытый пылью, с разбросанными в беспорядке бумагами, в пятнах чернил и брызгах от ученической ручки, он уже не упрекал и не звал к себе. Неказистый стол, на ножках, стоял бы в каком-либо учреждении, нагруженный казенным мусором. Обслуживал лысую крысу в нарукавниках, много ли радости от нее? Но столу повезло: достался большому писателю и познал священное его ремесло.

Когда-то этот стол казался мне сокровищем. Привез из района Сельхозпоселка, с окраины Минска, где в молодости снимал комнатку с женой и маленьким сыном. Мы жили в финском домике у Веры Ивановны, и там я написал свою лучшую книгу рассказов: "Осень на Шантарских островах". Переехали сюда, в свою квартиру; из мебели - кровать и стол. Почти все, что я написал, я написал за этим столом. Теперь он перейдет к моей любимой дочери, чем плохо? Все здесь останется, как при мне: белая лампа, шлюпочный компас с утонувшего зверобота; висящий на стене черт, фотография альбатроса в голубой раме. Остальное в ящиках, в папках: издательские договоры, письма, начатые и брошенные рукописи, дневники. Хорошо, что все это есть, только нужно ли мне? В этой квартире нет ни одной вещи, что я бы хотел взять с собой.

Нет, мне ничего не жаль! Я бы желал большего: оставить здесь самого себя.

Как вычеркнуть годы и годы, что провел за столом, когда ушла моя Герцогиня? Я был бессилен постичь весь безжалостный смысл потери. Не было еще образа ночного океана, а я оказался именно в нем, лишившись защиты в виде листа бумаги и ученического пера. Я оказался в глубокой могиле под злыми взорами тех, кто меня всего лишил и сбросил туда.

Не зная, как выбраться, я легко поддавался заблуждениям. Даже искал поддержки в приливах жгучей, ширящейся тоски: "Бывает минута, когда вдруг почувствуешь себя несчастным. Нет, это не состояние безысходности, а вот: встанешь утром, ты несчастен - и больше ничего". Приходя с плаваний, проветренный морем, я садился за этот стол, соскучившись по писанию, но тотчас натыкался на препону непроизношения, неперевода, непереложения того, что томило, мерцало, толкалось изнутри: "Берешься и бросаешь, все плохо. Это странно, сам материал протестует, и обидно до слез: не пишешь, когда столько всего и надо писать и писать". Ведь я имел уже собственный образец. Мог по нему сверить свой почерк: "Дело не в технике: что я разучился писать, а в потере стиля. Вот написал, все живо, а душа не принимает - не мое. А где я? Я пропал".

Перебираю содержимое папки с зачатками рассказов из вынашиваемой одно время книги "Могила командора".

Листаю объемистый черновик романа о Счастливчике: "Последний рейс "Моржа". Над этим романом с упорством маньяка трудился много лет: главки, наброски, масса слипшихся, наэлектризованных сыростью страниц, исписанных мельчайшим почерком с обеих сторон листа. Пометки, подчеркивания удачных фраз, которые спонтанно возникали - все еще возникали! - у поверженного недугом бессилия мастера, лишь имитировавшего былую скорость письма и прострачивавшего в поисках подходящей фразы 8-10 страниц дешевой желтой бумаги. Такую бумагу я раньше с презрением отвергал. Уже одна эта бумага, на которой ничего не могло родиться, сказала бы, что я сам не верил, что что-либо создам.

Такое вот я, еще молодой, оставил тому, какой я сейчас, наследство. Как им воспользоваться? Любой менее терпеливый и работоспособный прозаик давно выбросил бы все это в мусорное ведро. Выкинул - и взялся за новое. Я же все сохранил, больше нечего хранить.

Вот еще есть роман - "Белая башня", виделась большая книга.

Еще книга: "Безобразная любовь" - о сумасшедшей Нине, о малахольной Елене, о гермафродитной Серафиме и прокаженной Людмиле с танкера "Шкипер Гек", о пятерых моих любовницах-подругах с сухогруза "Брянск"... Что я, с ума сошел - писать о них целую книгу?..

Надо же иметь хоть какое подтверждение, что я барахтался, тянулся к чему-то, выбирался к свету из черной ямы.

А ведь я и выбрался из нее через 12 лет, чтоб замолчать опять, одолел-таки тогда глубочайший провал неговорения, случившийся между двумя моими книгами! Внезапно выплеснул из себя роман, и не просто какой-то! Создал монументальную, грациозную "Полынью". В ней, в деталях, используя то, что видел, я разработал теорию "пьяного корабля", начатую Рембо, а может, и самим Гомером. Переложил на точный язык прозы то, что витало в воздухе, ничего при этом не снизив и никого не унизив, а создав сюжет, которого не бывало.

Не ведая еще, что одолею этот роман, свалившийся, как снег на голову, едва не совершил над собой надругательства в арктическом порту Диксон. Меня вытащили из петли, чему я рад: зачем над собой издеваться? Герцогиня ушла, она вернется. Надо жить и ждать, когда она придет.