Я впитывала, усваивала его слова.

Хотя очень часто мне казалось, что он дразнит меня, дурачит.

Больше всего он не любил такие слова, как «негуманно, «жестоко», «безнравственно».

– Главное – быть честным. А честный человек может быть и безнравственным. Даже точнее: честные люди – и есть самые безнравственные. Цинизм – необходимое свойство порядочного человека.

При этих словах он не мог не улыбнуться, кокетливо демонстрируя свое знаменитое обаяние.

Бывая с Валерой где-нибудь в гостях, я замечала цепкие женские взгляды – он всем нравился. «Обаяшка, – порхал вокруг бабий шепот, – ах, какой обаяшка!..» Это слово впервые я услышала еще тогда, зимой, от Вики.

Кстати – Вика нашла себе жениха. Она иногда забегала к нам, или звонила по телефону – и рассказывала о Шурике (так его звали, ее жениха), подолгу говорила только о нем.

– Такой милый, славный, такой непосредственный! – тараторила Вика. – Вроде бы, простой работяга, токарь с «Сибмаша»… Думаешь, примитив? Ничего подобного! Поумнее многих наших общих знакомых. Шурик нынче собирается поступать на вечернее отделение в политех… обязательно поступит! Он – знаешь, кто? Он изобретатель и рационализатор! Каждый месяц – рацуха! Это он так ласково называет – рацуха. Рационализаторское, значит, предложение. А за каждую рацуху – денежки, почет, слава. Ясно? С ним не пропадешь! Несколько лет пройдет – он директором завода станет, я не сомневаюсь. И я ему помогу. Не веришь? Не веришь?

Она говорила так страстно, так горячо, словно защищала его и себя от чьих-то насмешек.

Но я молчала. Я не могла думать о каком-то Шурике.

Для меня существовал только Валера – мой мир, мое солнце… моя сладкая ночь.

Прошло полгода.

Однажды летом, в субботу, я была дома одна – Валера куда-то умчался, а я готовила на обед окрошку.

Раздался звонок. Я открыла дверь – но это был не Валера. Передо мной стоял милиционер. Я напугалась – уж не случилось ли чего с Валерой.

Милиционер смущенно улыбался. Он был высокий, плотный, круглолицый. Лет тридцать, не больше.

– Извините, – сказал милиционер, – Валерий Поляков разве не здесь живет?

– Здесь, – ответила я, и пригласила его войти.

Гость зашел, сел, огляделся. Снял милицейскую фуражку. Ранняя лысина в пол-головы, лицо румяное, щеки тугие.

– Я брат Валерия, – представился милиционер. – Кузьма Поляков. Лучше зовите меня просто – Кузя.

– Брат? А я и не знала, что у Валеры есть брат!

– Дело в том, что я живу в другом городе, – пояснил милиционер, то есть Кузя. – Мы там с матерью жили…

– Я и про мать ничего не знала! – воскликнула я. – Надо же. А мама – с вами приехала?

– Она умерла, – тихо сказал Кузя.

Он опустил голову – и вдруг как-то по-детски всхлипнул. – Она умерла вчера… Вот я и приехал… завтра – похороны…

– Надо же, горе какое, – прошептала я, и присела рядом с ним. – А Валеры, как назло, нет дома. Может, я сбегаю, поищу его?

– Не надо. Я подожду. У меня нет других дел, – сказал Кузя. – Лететь можно завтра. Я уже и билеты на завтра взял… на двоих.

Приглядевшись, я нашла в Кузе признаки сходства с Валерой. Особенно – когда он снял форму и надел простую рубашку. Правда, мешала лысина и детская упругость розовых щек.

– …Я всегда страдал от своей внешности, – простодушно рассказывал Кузя, когда мы сели с ним есть окрошку, не дождавшись прихода Валеры. – Ребята во дворе и в школе дразнили меня Пончиком, Булочкой, Жиртрестом… и еще похуже. Ну, обидно, конечно. Особенно было обидно потом, когда старше стал… вы знаете, Люся, я даже хотел как-то раз повеситься! Честное слово! А Валера меня научил – ты, говорит, стань боксером, и бей всех подряд, пусть только вякнут. Вот я и стал заниматься спортом – бокс освоил, потом дзю-до, а в последние годы – каратэ…

– А что это? – спросила я.

– Как – что? Вы не слышали про каратэ? – удивился Кузя. – Хотите, я до потолка ногой достану?

– Хочу, – сказала я.

Он встал из-за столы, вздохнул, крикнул: «йа!» – и взвился вверх, чиркнув подошвой по потолку.

– С ума сойти, – сказала я восхищенно.

– Хотите – доску ладонью разрублю? – И он взял со стены доску, на которой я обычно разделывала овощи. – Хотите?

– Хочу.

– Йа! – И Кузя разрубил доску ладонью, словно это была не ладонь, а топор.

– С ума сойти… – повторила я.

– Что бы еще такое сделать?.. – И Кузя стал оглядываться вокруг, а потом подошел к окну. – Хотите, сделаю пальцем в окне дырку, а стекло даже не треснет?

– Нет, не надо, – испугалась я. – Я вам и так верю. Вы садитесь, садитесь… совсем забыли про свою окрошку!

– Вот видите, – сказал Кузя, возвращаясь за стол. – Вы убедились, чего я достиг в результате упорных ежедневных тренировок. Но это меня не спасло от посторонних насмешек. Я позорно облысел.

– Что ж тут позорного? – заметила я. – Мало ли среди замечательных людей – лысых?

– Не-ет, вы меня не утешайте, – и Кузя горько усмехнулся. – Я не просто лысый. Я румяный лысый мент – вот я кто. А это очень смешно.

– Да бросьте вы, –сказала я. – Это у вас от мнительности.

– Думаете, комплексую? Не-ет… Мне одна девушка прямо так и сказала: убери свои руки, плешивый мальчик, лучше купи себе парик и пудру – ты неприлично румян и лыс.

– Да не может быть! – воскликнула я. – Не могла она так сказать.

– Могла, – и Кузя вздохнул. – И даже мама нередко мне говорила: Кузя, Кузя, какой ты смешной!.. – И тут, вспомнив об умершей матери, он снова всхлипнул.

Я придвинула к нему свой стул, обняла его, прижала к себе его плешивую голову, прошептала: – Ну, Кузя, ну что ты, ну, успокойся…

Поздно вечером пришел Валера.

– Каким ветром? – удивился он, увидев Кузю. – Уж не случилось ли чего, дорогой мой братишка?

– Мама… мама умерла, – сказал Кузя, медленно поднимаясь со стула.

– Да?.. Наконец-то, – сказал Валера, бледнея и улыбаясь. – Скапустилась, старая пьянчужка… Давно пора.

– Да ты что?! – вскрикнула я.

А Кузя – молчал.

– Я так и знал… – наконец прошептал Кузя. – Я так и знал, что ты скажешь что-нибудь… что-нибудь такое…

– Как ты мог, Валера? – спросила я.

А он даже не посмотрел на меня.

– Ладно… пойду, умоюсь, – и Валера направился в ванную комнату. – Ужасная сегодня жара. Окрошка для меня осталась?.. или все умяли?

А я не могла отвечать… меня вдруг охватила такая тоска, такая тоска… словно это моя мать умерла, а ее оскорбляют.

(Моя мать умерла давным-давно, я даже ее лица не помню).

Валера вышел из ванной. Сел за стол. Налил себе полную тарелку. Стал жадно есть.

Кузя сидел напротив, молча смотрел на брата.

– Ну и как же она умерла, наша мамочка? – спросил, наконец, Валера. – При каких таких обстоятельствах? Не сомневаюсь – от белой горячки… ведь так?

– Не все ли равно? – сказал Кузя. – Главное – она умерла.

– Ах, тебе – все равно? – cаркастически сказал Валера. – Тебе, значит, все равно, что наша мать была пьяница? Тебя не волнует, что она содержала нас в интернате, а сама водила в дом мужиков и пропивала все до копейки?..

– Бедная мама, – прошептал Кузя.

– »Бедная мама»… Ты что, забыл?! – крикнул Валера, вскакивая и подходя к нему. – Забыл, как она валялась в своей блевотине, а мы стояли рядом, два щенка, плакали и просили: мамка, вставай, мамка!.. Ты это забыл?

– Я все помню, – сказал Кузя. – И я всегда ее очень жалел… А ты бросил – ее и меня – и уехал в этот Кырск. Ты нас бросил.

– Дурак! Разве мог я с ней оставаться? Мне было стыдно, что у меня – такая мать… вот я и сбежал! И потом – я хотел быть свободным. И не жалею ни о чем. А оплакивать горькую пьяницу, которая случайно – совершенно случайно! – была моей матерью, я не собираюсь. Слышишь, ты? И не распускай слюни, меня тошнит, я не могу видеть твою заплаканную физиономию!

Я вдруг со страхом подумала, что Кузя сейчас набросится на брата – ведь я знала его силу. Нет, Кузя сидел и молчал.