Хлебников, лежавший на крайней койке, почти у самой двери, протянул руку и щелкнул выключателем. Разлившаяся темнота отозвалась скрипом, шуршанием одеял — устраивалиь поудобнее, предвкушая целую ночь отдыха — ночь, такую долгожданную с самого утра, желанную после заполненного до отказа беготней и занятиями дня и наконец-то наступившую.

— Итак, инструкция для салабонов по принятию солдатской присяги! — торжественно объявил Черецкий. — Слушайте старика, да запоминайте хорошенько! Это ж не хухры-мухры, это же традиция!

— Да не болтай ты! Традиция! — проговорил Хлебников. — Вот из-за таких, как ты, болтунов всякие газетчики шустрые и позорят армию, понял. Сами-то они не служили, и детишки их! Наслушаются таких вот парашников…

— Не мешай, — коротко оборвал Черецкий. — Я для Сурка говорю. Да и Слепню не мешает прислушаться, тоже зеленка еще та.

Слепнев громко и показушно вздохнул.

— Солдат должен быть готов к любым испытаниям, ясно, салажня?! А ежели для него самая обычная солдатская присяга страшна, так на хрена в армию пошел?! Какой из него защитничек? Не-е, не каждый может с честью пройти через это, прямо скажу, почетное и нелегкое испытание! — Черецкого понесло. И остановить его было невозможно, это уже знали все. И потому думали: пускай травит, лишь бы рукам воли не давал.

— Короче, Сурок, запоминай. Вот, табурет, сечешь? Ставим его на попа, эт-то, значит, ножками кверху, ясно?!

— Заткнись ты! — не выдержал Сергей и сунул голову под подушку. Все равно все было прекрасно слышно.

Но Черецкий снизил тон, хотя уверенности не поутратил, будто давая понять, что он здесь хозяин и плевать хотел на всякую там мышиную возню из угла.

— Так вот на этот табурет ставим салагу. То есть молодого бойца.

— То есть тебя самого и ставим! — вставил Хлебников.

— Не надо, Слава, не надо, и помоложе найдутся. Значит, ставим салагу — скажем. Сурка! А делается эт-то так: чтоб всеми четырьмя конечностями он на торчащих вверх ножках табурета стоял. Усекли? Поза, я думаю, ясна! Первый элемент присяги — выработка уважения к солдатскому хлебушку. Чтоб от домашних галушек поотвыкли! Берем ложку, черенок — к полотенцу покрепче привязываем, а потом за другой конец этого полотенца — и с оттяжечкой, раз десять, с отмашечкой по заднице! Чтоб уважал!

— Э-хе-хе, ну и обалдуй же ты, Боря! — сказал Слепнев. Но Черецкий уже никого и ничего не слышал. И слышать ничего не хотел.

— А в эт-то время сводный оркестр салабонов зеленопузых, не прошедших присяги, вовсю марши наяривает — на губах, расческах, да кто на чем сумеет. И в руках у самого достойного — знамя всей объединенной полковой салажни, оно же швабра с полотнищем из мешковины — реет, реет над головами! И чтоб стоять на табурете насмерть! Не шелохнувшись! Иначе — все насмарку, все по новой!

Чья-то подушка на мгновение попала в голову Черецкому и заткнула ему рот. Но лишь на долю секунды! Он тут же послал подушку обратно, в темноту.

— Второй этап — все то же самое, но сапогом. Чтоб, значит, одежку казенную ценили да обувку не стаптывали почем зря! Ведь вам, салажне, в сапогах этих топать и топать еще, верст по тыще!

— Бред какой-то! — возмутился снова Слепнев.

И Сурков застонал вполголоса.

— Тихо! Старика не уважаете! — деланно обиделся Черецкий. — Я им, можно сказать, по-отечески все растолковываю, а вместо благодарности — одни упреки! Ну, дела! Ну, молодежь! Да разве ж мы такими были, а?!

— Да не скули ты! И не паясничай! — прервал его Хлебников. — Давай уж досказывай по-быстрому и закругляйся, хватит!

— Да, чуть не забыл! — спохватывается Черецкий. — После каждого раза надо с табуретки-то соскочить, обежать вокруг нее круга по три да к знамени приложиться! Ну вот, хорошо вспомнил… На третий раз — бляхой! Тоже десять раз! С отмашечкой! Видали бляху мою ременную?! Блестит не хуже лампочки нашей! Так вот, чтоб и у салажат на лицах блеск и удовольствие сияло, ясно? И опять пробежечка. Эт-то чтоб привычка к марш-броскам была! Ну, дальше я особо останавливаться не буду, там еще несколько вариантов есть — флягой, и саплопатой… Последнее, хе-хе, это Сереге нашему дорогому Реброву не помешало бы, чтоб копать научился…

Сергей привстал и ударил Черецкого подушкой по голове. Но тот успел подставить руку, смягчил удар.

— Чего ты волнуешься? Эт-то еще пока только инструкция, ты потом волнуйся, когда до практики дойдет!

— А это тебе волноваться надо, такому болтуну — точняк, достанется, нарвешься! — беззлобно сказал Сергей, снова укладываясь.

— Ничего, ничего! — продолжил Черецкий, вошедший в раж. — Ваше место на табурете, заняли? Продолжим! Сейчас начнется испытание по-серьезнее! Берем кого поздоровее, скажем, Васю Удалова из второго взвода, битюга, и привязываем для него к полотенцу каску. Ну, тут держись, Сурок, тут главное — не скувырнуться, а то пиши пропало, заново все! Итак, противогаз на голову, а сверху ведро! Позиция та же! И держаться, держаться! Вася отпускает для начала касочкой десяток горяченьких, чтоб шрапнель не брала. А потом… Внимание! — Черецкий от возбуждения перешел чуть не на крик, он в упоении, в грезах, в своем нелепом представлении по уши. — Внимание! Имитация ядерного взрыва! Запоминай, Сурок, на учениях и покруче придется! Короче, берем мы эт-то с Васей табурет, вздымаем… Да сверху, по ведру — хлобысь!

Слышно его тяжелое дыхание.

Но Сергей уже снова вскочил, застыл рядом с койкой Черецкого, навис над ним.

— Щас я тебя самого так хлобыстну табуреткой по чану, что и ядерный взрыв будет и имитация вместе, усек?!

Черецкий устал, выдохся.

— Лады, отставить! — проговорил он. — Мое дело проинструктировать, а внедрять в жизнь потом будем. Отбой!

Минуты на две воцарилась долгожданная тишина. Сергей начал успокаиваться. Но заснуть ему так и не дали. На этот раз Славик не дал. Говорил он, правда, шепотом, но как уснешь, когда каждый шорох напряженные нервы чуют?

— Да-а, — говорил Хлебников, — ты, Боренька, находка кое для кого, таких ценят у нас, особенно в прессе, когда хаять армию начинают, там таких-то и подавай. Не спорю, есть и дедовщина, и всякое случается, на гражданке, кстати, почаще даже раз этак в сто, а то и в двести. Но кое-кому выгодно, чтоб армию хаяли, чтоб недоверие сеяли между служивыми и штатскими. Это вот точно! А таких, как ты, болтунов они как тараны используют, как бревно, понимаешь, возьмут его, раскачают — да как долбанут в армейскую стену, разок, другой! К общественности возопят, похиляются на нелегкую службу чьих-то там сынков… А сами колотят и колотят, брешь пробивают. Я вот давненько думаю: а чего это такую кампанию развернули, а? Чем это им армия именно так не угодила? Ты, Боренька, тоже на досуге-то подумай.

— Подумаю, — отозвался Черецкий грубо.

— А традиции не трожь! Ты русских армейских традиций не знаешь, не слыхал, видать, о них. А лапшу на уши вешаешь. Вся Россия, весь Союз на армии нашей держится, все развалится, а если она устоит, сохранит свои традиции, так и Россия устоит и другим народам пропасть не даст. Так что, не трожь ты традиций российских и не пачкай их, а парашу свою присяжную для себя прибереги да для тех, кто на анекдоты падок, понял?!

— Славик точно говорит, — согласился так же, шепотом, Мишка Слепнев.

Черецкий помалкивал. Утомился, видно.

Сергея начинала одолевать дрема. Но как-то не до конца, оставляя краешек сознания свободным. Вместе с темнотой к нему обычно приходили одни и те же мысли, мешали уснуть — и даже когда им сопротивлялось все тело, измученное дневными нагрузками, требовавшее покоя и сна. Чем старательнее Сергей пытался избавиться от этих мыслей, тем навязчивей липла к нему клейкая смесь воспоминаний и представлений о расплывчатом, непроницаемом, как эта послеотбойная темнота, будущем.

Словно через стенку до него доносились притихшие голоса товарищей, больше по инерции, чем по необходимости, продолжавших переговариваться, травить байки на сон грядущий. Эти голоса переплетались в голове Сергея в путаном клубке с внутренними голосами, и все терялось в невообразимой мешанине слов, мыслей, предчувствий. Но, как ни странно, путаница эта приносила с собой облегчение, погружала мозг в дремотное оцепенение, за которым следовал глубокий, без запоминающихся сновидений беспробудный сон. Так было всегда, весь последний месяц бесконечный и очень нелегкий. Так было бы сейчас, если бы из общего легкого гомона не выделился один голос, подчинивший себе все остальные и потому звучавший теперь в одиночестве, мягко и убаюкивающе, так, что не сразу доходил смысл. Поневоле Сергей начал прислушиваться, пытаясь понять, о чем речь идет. Но дремота брала свое, и он мог уловить лишь малосвязные обрывки, немало удивившие его.