— Родился в мае, значит, парень, всю жизнь тебе маяться!

Так выкладываться, как в этот бесконечный, суматошный день, ему еще не доводилось ни разу в жизни. Даже тогда, когда он занимался одновременно в секциях плавания и борьбы, когда приходилось, толком не отдышавшись и не усмирив дрожи в разгоряченных мышцах, бежать с одной тренировки на другую. Нет, там было легче. И проще. Там он знал, что может остановиться в любую минуту, в любую секунду расслабиться, передохнуть или, в конце концов, сославшись на недомогание, вообще уйти — неважно куда: домой, в кино, бродить по улицам, глазея на витрины и прохожих, да в тысячу самых различных мест! Здесь деваться было некуда. Сказывалось, наверное, и нервное напряжение — с непривычки, от бесконечной смены новых впечатлений, от резких, будоражащих душу команд, окриков, коротких и раздраженных перепалок с малознакомыми, по существу, ребятами, такими же внутренне взъерошенными и настороженными. Стоило лишь на мгновение остановиться, и накатывала непомерная, свинцовая усталость, сами собою слипались веки и повисали руки… И все же он нашел в себе силы и в краткий миг передышки уже перед самым отбоем примостился у тумбочки и на половинке тетрадного листа в клеточку вывел непослушными, негнущимися пальцами: "Люба, милая, любимая! Вот и прошел один день. Утром ты провожала меня, знаю точно, что сегодня утром! А кажется, будто год прошел, нет два, три года, целая вечность, все понятия о времени перепутались в моей голове, и лишь теперь я начинаю понимать, что это такое — теория относительности, это как в космосе: кто мчится на световых скоростях, теряет дни, недели, а для оставшихся проходят века и тысячелетия. Только с нами все наоборот: там у вас — минуты и часы, здесь — года, впрессованные в мгновенья. Может, это лишь поначалу так, а? Не знаю, ничего не знаю и не понимаю пока. Один день вечность! Так сколько же этих вечностей нам придется прожить…"

— Носок! Носок тянуть!

В легкой, но уверенной походке сержанта ощущалась вальяжность и даже некоторая снисходительность к стоящим перед ним «салажатам». Он слегка щурил глаза, переводя взгляд с одного новобранца на другого, и краешки губ на обветренном и загорелом уже в мае лице чуть подергивались так, будто сержант вот-вот улыбнется, а то и вовсе расхохочется. Но он не улыбался. Да и вообще упрекнуть его в чем-либо было невозможно: четкий неспешный шаг, прямая подтянутая фигура, ладно сидящая форма, серьезное лицо говорили сами за себя — сержант работал. Работал на совесть, и ему было так же нелегко, как и стоящим на плацу под пекущим солнцем молодым, только-только призванным солдатам. Даже не солдатам еще, а так, карантинникам.

— Рядовой Ребров, выше ногу.

Сержант ткнул кончиком сапога в подошву стоящего перед ним, и тот качнулся, раскинул в стороны руки, стараясь удержать равновесие.

— Стоять!

Казалось, стоять так стоять, чего проще: левая нога вытянута вперед, правая рука согнута в локте — кулак у блестящей пуговицы гимнастерки, левая рука — наотмашь назад. Просто, да непривычно. А вдобавок носок тянуть надо, да следить, чтобы вытянутая нога не гнулась в колене, да чтоб спина не прогибалась и чтоб не качало… Морока!

Капля пота выкатилась из-под пилотки с остриженного взмокшего лба, повисев немного над левой бровью, спрыгнула вниз, на ресницу, на ней и застряла. Моргнуть Сергей не смел — сержант смотрел на него в упор, прямо в глаза. И лоб у сержанта был абсолютно сух.

— Так, хорошо. Бодрости, бодрости больше!

Сержант хмурился, супил выгоревшие брови, но в глазах его не было ни злости, ни даже сердитости. Глаза как глаза — ясные, голубые, отражающие весь плац, а заодно и стоящего в журавлиной позе Реброва.

Капля наконец сорвалась с ресницы и темным пятнышком застыла на новехонькой хлопчатобумажной гимнастерке, прямо над сжатым кулаком. Сергей скосил на пятно глаз, и тут же из-под пилотки выкатилась вторая капля… "Неужели не узнает? — свербило в его мозгу. — Второй день ведь, и ни слова!" Сержант удовлетворенно хмыкнул себе под нос и отошел. Теперь он так же придирчиво всматривался в стоящего справа от Сергея лопоухого парня, нескладного, мешковатого, покрасневшего от натуги. Парень под сержантским взглядом чувствовал себя явно не в своей тарелке и краснел еще гуще, мучительнее.

— Дела-ай… — Сержант выдержал паузу и зычно рявкнул: — Д-два!

Дробное эхо прокатилось по плацу, подошвы впечатались в его бетонные плиты — строй сменил ногу. И смена эта отозвалась гулким выдохом облегчения.

"Ну хорошо, полтора года, ну и что? — Сергей мучился от наплыва тягостных мыслей сильнее, чем от изнурительной и надоевшей позы. — Что это, сто лет, что ли! Ведь не мог забыть, ведь я-то его помню, как не помнить? Пускай изменился, пусть форма эта, привычки новые и все прочее, но мозги-то ведь не отшибло, поди!" Пот уже заливал лицо. Струйки его стекали по вискам к подбородку, одна капелька повисла на носу, и, как Сергей его ни морщил, как ни раздувал ноздри, стряхнуть ее не удавалось.

Солнце пекло в затылок, его лучи сушили гимнастерку на спине, даже хотелось передернуть лопатками, чтобы отогнать их как назойливых мух. Так ведь дергай не дергай, а не отгонишь. И солнце как лампочку не выключишь! Было до того неуютно и тоскливо, что временами казалось: вот сейчас кто-то посторонний, но всесильный добродушно-веселым голосом из-за спины пропоет тихонечко: "Ну, ребятушки, дорогие, соколики ненаглядные, поиграли немного, и хорош! Мотайте домой живенько, небось, мамки вас заждались там!" Но голоса такого не раздавалось почему-то, и все происходящее было далеко не игрой — реальностью. Неприятной, гнетущей, но все же реальностью.

Все, что было дорого, любимо и привычно, оставалось где-то за бортом: и Люба, и друзья-приятели, и родные, и надежды с мечтами, даже неосуществившиеся попытки поступить в институт или продлить отсрочку, — все, все было за бортом, в какой-то совсем другой жизни. А на смену дорогому и любимому пришли плац, палящее солнце, пыльный, не приносящий прохлады ветер, незнакомые парни, жмущие сапоги и натирающий шею ворот гимнастерки… и сержант Коля Новиков, упорно не желающий узнавать Сергея.

Сейчас сержант был далеко, на левом фланге, но казалось, что и оттуда он следил за каждым застывшим в разомкнутой шеренге солдатом. И от этого пристального внимания становилось совсем не по себе.

Солнце забралось высоко — тени стоящих напоминали уродливых карликов с короткими ногами и непомерно большими головами. Карлики карикатурно повторяли движения своих хозяев, смотреть на них было и смешно, и противно. Сергей не смотрел, да и вообще ему было не до смеха.

Наконец сержант дал команду шеренгам сомкнуться и, когда все во взводе застыли плечом к плечу, более или менее напоминая воинский строй, произнес негромко:

— Вольно! — и глубоко вздохнул, будто ему предстояло сказать нелегкую правду. — Ничего, ничего не первый раз, — вяло начал он, поглядывая поверх голов, но с каждым новым словом ужесточая тон, — но, доложу я вам, дорогие товарищи курсанты, одной ногой вы пока еще на гражданке стоите, не вышли еще из вас с потом домашние пирожки и пышки, ватрушки и крендебобели. Зелены еще, ох зелены! И намучаюсь же я с вами — прям мурашки по телу уже сейчас бегают! И откуда вас понабирали на мою голову? За что наказание такое?! Ведь вы ж мне последние полгода дожить не дадите. Ведь угробите ж! Ой, зеленые, ну и подобрали зелень! — Сержант говорил жестко но ощущалась в его голосе вовсе не злость и не издевка — нечто мягкое, успокаивающее, как бы говорящее: пора привыкать, ребятки. Он впервые, пожалуй, слегка раздвинул губы в улыбке, но не стал от этого менее начальственным, внушающим уважение и даже легкий трепет. — Да вас по вашей зелени прям хоть в траву клади — не отличишь, где вы, где трава, это ж и маскировки не надо! — Говоря все это, он прохаживался вдоль строя, присматривался, то поправляя ремень кому-то, указывая на скособочившуюся пилотку или еще что. Остановившись совсем рядом с Сергеем, возле лопоухого и краснощекого парня, сержант вздохнул совсем тягостно и, переводя взгляд с одного на другого, добавил печально и тихо: — Да еще и позеленее травы будете, та хоть под солнышком немного дошла, точно, зеленее!