Борька пришел к назначенному месту на полчаса раньше срока и сидел теперь на лавочке, покуривая, поглядывая вверх — на кружево листьев над головой.

Ему не было скучно, казалось, что так можно просидеть целую жизнь, вдалеке ото всех, наедине со своими мыслями. Тем более что мысли были радостные.

Олину записку он сохранил — она лежала во внутреннем кармане гимнастерки. Тон этой записки Борьку не тревожил. Да и что особого могло случиться? Нет, он ждал от встречи приятного и не торопил времени, наслаждаясь этим ожиданием.

Ветер менял узор, сотканный из листьев, вместе с тем меняя и узор солнечных бликов на песке, под ногами. И этот природный танец завораживающе действовал на Черецкого. Не часто ему выпадало посидеть вот так спокойно, никуда не спеша, не отвлекаясь поминутно.

Потому блаженное созерцание красок увлекло Борьку настолько, что он и не заметил Олиного прихода.

— Эгей! Да ты никак заснул дожидаючись? — Ольга встала, не доходя нескольких шагов, уперла руки в боки. — Хорош кавалер!

Борька очнулся, махнул рукой.

— Весь в мыслях о тебе.

— Ну и где я лучше: в мыслях или наяву? — рассмеялась девушка.

— Садись, я тебе сейчас подробно растолкую где!

Ольга присела на краешек лавки — невесомая, будто сотканная из тех же солнечных бликов, что узор на песке. Светлые волосы рассыпались по плечам. Ветер перебирал ими легонько, не нарушая прически, будто играючи нежно.

Борька невольно протянул руку к волосам. Но Оля отстранилась.

— Зачем звала?

— А без причины ты меня и видеть уже не рад?

Черецкий пожал плечами.

— Не хочешь — не говори, мне и так хорошо.

Ольга придвинулась ближе, поморщилась от долетевшего до нее сигаретного дыма. Черецкий бросил окурок под ноги, затоптал мыском сапога в песок.

— Мать запрещает с тобой встречаться, — неожиданно сказала девушка.

— Угу, — неопределенно хмыкнул Борька.

— Что — угу? Ты не понял, что ли? — рассердилась Ольга.

— Чего ж тут не понять, все матери такие. А ты слушай их больше!

— Знаешь что, ты мою маму не трогай!

— Вот те раз. Пойми тебя! Может, нам последовать ее совету?

— Ну зачем ты так? Все стараешься по-своему перевернуть. — Ольга закусила губу. — Она предлагает очень неплохой вариант: год ты отслужишь, а потом можно будет поступить в военное училище…

— Без меня — меня женили?! Здорово! — Борька даже присвистнул. — Это что ж — в таком виде я тебе не гожусь?

— Дурак!

— Ищи умного!

Ольга отвернулась к спинке скамейки, облокотилась на нее обеими руками. Плечи ее затряслись.

— Прости, — сказал Борька, не поворачивая головы, — только не забывай, что и у других самолюбие имеется.

Всхлипывания стали еще громче.

— Вот и оставайся со своим самолюбием, — проговорила она сквозь слезы.

— Та-ак. Ну мне пора, — сказал Борька вставая. — Привет маме!

Ольга не повернула головы, не ответк. та. Чeрецкий пошел прочь, давя салогами те самые блики, которыми любовался не тах давно. Внутри у него все кипело. Зацепившись ногой за вырвавшийся из-под земли корень, он чертыхнулся, пнул его в досаде другой ногой и чуть не упал. Пальцы нащупали в пачке сигарету, торопливо сунули ее в рот.

Спичка вспыхнула ярко, огонь опалил ресницы. Но Борька не заметил этого. "Что же я делаю?! — вдруг всколыхнулось в мозгу. — Вот ведь идиот!" Он щелчком отбросил сигарету, с хрустом сжал в руке коробок. Обернулся:

Ольга сидела все там же.

Подбежав к лавочке, Черецкий упал коленями в песок, схватил ноги девушки руками. Оля испуганно повернула голову. Борька молчал, но в глазах его было написано все, что он не был в состоянии сказать. Ее легкая рука легла на стриженую голову.

— Ну и слава богу, — облегченно вздохнула она.

Борька кивнул, сел рядом, обнял ее за плечи.

— Я сделаю все как ты хочешь, — сказал он.

— Я хочу… — Ольга не могла подобрать нужных слов, — чтоб мы оба хотели одного, чтобы ты сам хотел этого, сам!

Борька покорно кивал, губы его слепо тянулись к Олиным щекам, шее. Он боялся, что если заговорит, то предательская дрожь в голосе выдаст его.

— Не молчи, говори мне что-нибудь, ну говори же; а я прошу.

— Мы будем вместе, Олюнь, будем, — прошептал Борька и прижался своими губами к ее губам, чувствуя, ках они дрожат.

Ольга откинула голову, прикрыла глаза. Ей уже казалось, что никакой ссоры не было и быть не могло, ведь рядом с ней сидел самый лучший, любимый человек. Ведь это он был самым сильным и добрым, самым ласковым и самым желанным.

И если бы Борька узнал о этих мыслях, то у него бы закружилась голова от счастья: неужели свершилось то, на что он в жизни своей уже не надеялся и чего боялся — полюбили его, со всеми его недостатками и сомнительными достоинствами, цену которым он все же знал и которых страшился, его, обрекшего себя внутренне на вечное одиночество?!

"Здорово, Леха!

Насилу отыскал тот клок бумаги, на котором ты адресок тогда записал. Помнишь? У меня тут за тебя вся душа изболелась — чего с тобой дальше-то было? Ну и влипли мы! Вперед умнее будем, так что ты не горюй, а я тебя жду, заходи, как выберешься. Правда, теперь тебя не скоро отпускать будут. Здесь, конечно, прости, моя вина, не уследил, черт бы меня побрал! Но, вообще-то, все это мелочи, ерунда житейская — сам помню: с губы не вылезал — то самоволка, то как у нас с тобой, то еще чего. Так что не ты первый, не ты последний. А о деревне своей (и моей, к сожалению, тоже) ты и думать забудь: еще чего не хватало — губить свою молодость в навозе и бескультурье! Так и отпиши своим, мол, после службы не ждите. И прямым курсом к нам в общагу. Приютим, приветим, не пропадешь! Заживешь настоящей жизнью. А служба, она быстро летит мигнуть не успеешь, как чемоданчик собирать придется.

Ну ладно, больше не о чем. У меня все в ажуре: днем пашешь, вечером гуляешь. Вот примостыришься к нам, тогда сам узнаешь, а пока не грусти и не держи обиды, ейбогу, зла не хотел, так само вышло.

До встречи!

Твой земляк Григорий С.

(число не проставлено)".

Долгожданный день наступил. И это была суббота. Каленцев сам подошел к Сергею, сказал:

— Радуйтесь, Ребров, на два дня выхлопотал для вас отпуск. Вот увольнительная записка, — он протянул сложенный двое листок бумаги. — С одиннадцати ноль-ноль вы свободны. Успеете собраться?

Сергей не знал, как ему благодарить старшего лейтенанта: ведь тот и в самом деле сделал все, что мог. Слова благодарности застряли в горле, остались невысказанными.

Он лишь кивнул, улыбнулся. Каленцев понимающе поглядел в глаза, похлопал по руке и ушел. Ему надо было проводить занятия: ведь сегодня не выходной день и никто их не отменял.

Хлопоты перед увольнением — приятные хлопоты. Для всех. На какое-то время даже Сергей забылся в них — внутри все пело: после долгих дней — наконец-то! Собраться он, конечно, успел, и причем гораздо раньше одиннадцати. Показался прапорщику. Тому спешить некуда, человеком он был дотошным и всегда лично осматривал отпускников, примечая даже мельчайшие изъяны. Он приглядывался и так и этак, но придраться было не к чему. Прапорщик дал добро, только напоследок сурово пробурчал, раздвигая моржоаые усы:

— Глядите, сурковских подвигов не повторяйте. Ясно? — еще раз проверил, на месте ли ременная бляха. — Домой, небось, к родителям?

— А больше и некуда, — беззаботно ответил Сергей.

— Ну-ну. — Прапорщик довольно-таки недоверчиво помотал головой и привздохнув, ободрил: — Валяй, пехота!

Впервые за три месяца Сергей вышел за ворота контрольно-пропускного пункта не в строю, с ротой или батальоном, а в одиночку.

Целые два дня! Не верилось. Это же вечность, это же…