— Потанцуем?

Она кивнула, даже не скрывая своего расположения, — не придется стоять и ждать приглашений. Да и партнер сразу приглянулся ей, видный парень, чего еще желать для обычного двух-трехминутного танца! Высокий, худощавый, но совсем не тощий и хилый, а, наоборот, подтянутый, крепкий. Приятное и умное лицо, чуть насмешливое — но в самую меру, мягкие, еще совсем юношеские губы, прямой небольшой нос со шрамиком у переносицы, густые светлые волосы, подстриж. ояные немного небрежно и оттого кажущиеся взъерошенными… Рядом уже танцевали.

Сергей положил обе руки на талию девушке и, не давая ей времени на кокетничанье и отказы, мягко, но властно привлек к себе.

Люба посмотрела вверх, в лицо этому чересчур самоуверенному парню, собираясь сказать что-нибудь резкое — не слишком обидное, но достаточно колкое. Первым порывом пришло желание сбить с него спесь…

Ее решимость потонула в очень добрых, чуть прищуренных серых глазах, широко поставленных на склонившемся над нею бледном и немного усталом лице.

— Так в чем дело, Ребров? Сержант не по нраву пришелся?

— Все сложнее, товарищ старший лейтенант.

— Загадками говорите. Может, он придирается к вам?

— Никак нет.

— Но должна же быть причина — дыма без огня не бывает, согласитесь.

— Причина есть, товарищ старший лейтенант.

— Ну?!

— Она личного характера, не могу ее назвать.

— Да-а! Ну Хорошо, идите. О решении сообщу позже.

— Ну а вы, сержант, толком можете объяснить, в чем дело?

— К рядовому Реброву у меня претензий не имеется: исполнителен, дисциплинирован… в общем, все как полагается!

— А на личной почве — что там у вас?

— Считаю, что между командиром и подчиненным должны действовать отношения, обусловленные уставом, а не личные, товарищ лейтенант.

— Хорошо, понятно. Идите.

Резолюция на рапорте рядового Реброва С.В.:

Борис Черецкий, жилистый и дерганый парень со злыми, колючими глазами, завалился с маху на кровать поверх одеяла, закинул ноги на железную спинку так, что его пудовые сапожищи чуть не уткнулись подошвами в лицо Лехи Суркова, сидящего на табурете, и крикнул хрипато в сторону Слепнева:

— Эй ты, салабон, зелень огуречная, а ну подай дедушке огоньку! — В пальцах он крутил сигарету, то поднося ее к губам, то отодвигая в сторону.

— Ну, не вижу усердия!

Мишка Слепнев на приказание «дедушки» не среагировал, даже не посмотрел на Черецкого. На вид тихоня, он был явно себе на уме. Хлебников же, наоборот, резко повернулся к Борису, тараща на него глаза.

— Охренел, что ли? — спросил он без вызова, с каким-то робким изумлением.

— Ну, я жду! — процедил сквозь губы Черецкий и заехал-таки краешком подошвы Суркову по уху.

Тот отодвинулся молча, стерпел.

Слепнев показал Черецкому кукиш и добавил выразительно:

— Ежели ждешь, так и дождешься, понял!

Черецкий дернулся, чтобы встать, но Сергей придержал его за плечо и тут же отвел руки, приподнял их вверх, примирительно.

— Ты хоть нам-то скажи, чего случилось? Может, съел чего втихаря или выпил, а? — проговорил он, улыбаясь. Черецкий убрал сигарету, закинул ногу на ногу.

— А чего тут непонятного, — сказал он с ленцой, будто через силу заставляя себя разъяснять очевидные и обыденные вещи бестолковым ученикам. — Ну чего?! Думаете, коли нас всех тут одногодков почти да однопризывников собрали, так и законы для нас не писаны? Думаете, коли учебка, так и все уж равны? — Он выждал с полминуты, будто рассчитывая на ответ, потом продолжил: — Дурачье, везде старики и салаги есть, это точно. И если у нас тут не строевая часть, где все вперемешку, а учебная, так все равно! Зелень пузатая! Правильно про вас сержант толковал!

— Ну-ну, ты не очень, — обиделся Сергей. — А то он тебя не имел в виду?! Чего выпендриваешься, Боря! Мы все тут зеленее травы!

— Врешь!

— Могу доказать, — сказал Сергей, приподнимаясь.

Черецкий не среагировал.

— Все врешь! — вновь процедил он. — Жизнь сама разделяет на дедов и салаг, понял?! Я про тебя не говорю, приглядимся еще. А вот эти два салабона… — он поочередно ткнул пальцем в Слепнева и Суркова, — они и есть салаги, зелень необученная, дерьмо в проруби!

Слепнев встал и сошел на Черецкого. Но Хлебников преградил ему дорогу, обхватил за руки. Тот быстра отошел, успокоился.

— А может, ты сам зелень? — тихо спросил Хлебников.

— Чего?!

— А того! Сам зелень пузатая, а пыжишься, корчишь из себя деда, чтоб не признали тебя, чтоб твоей зеленой ботвы не увидали, а?!

Черецкий заволновался, заерзал на койке, засучил ногами.

— Да я за такие слова… — начал он, задыхаясь от злости, — дая тебе щас!

— Ты потише ногами-то! Опять по уху задел! — вставил обиженно Сурков, отодвигаясь еще дальше.

— Чего?! Да ты щенок, деревня, молчи, пока не спросят! Понял?! На кого тянешь, колхоз?!

Сурков залился багрянцем, глаза забегали, словно отыскивая лежащий где-то в комнате ответ, но не нашли его.

И Сурков смолчал, только спина его напряглась, одеревенела.

— Да я из тебя, салабон, окрошку нарежу! Развесил лопухи, внученочек ты мой сельский, пахарь хренов! — Черецкий нашел наконец, на ком можно безответно сорвать злобу, и это подхлестнуло его, повело. — А закон божий ты в своей церковноприходской школе изучал, а? Ну скажи, чего примолк-то?!

— У нас нормальная школа в селе была, чего ты прицепился?! — пробурчал побагровевший Сурков.

— Ах, нормальная, ах, школа! Значит, это ты просто оказался ненормальным в нормальной школе?! Салага! Щенок! Дешевка! Ты с дедушкой не спорь! Тебе сказано салагой будешь, и кранты, и точка! Усек, пугало огородное?!

Сурков молчал, надувался, казалось, сейчас слезы брызнут из его глаз.

— Ну? Чего молчишь? А ну повторяй: я салага, салабон зеленоперый, лягушка перепончатая… Ну?! Не слышу! — Черецкий приложил ладонь к уху, корча из себя столетнего глухого деда. — Ну? Не утомляй старика!

— Отвяжись от него, — вступился Сергей.

— Тебя не спросил!

— Напрасно.

Черецкий сел на постели, резко повернулся к Сергею.

Лицо его, и без того бледное, даже желтоватое, болезненное, совсем утратило следы жизни, побелело, на скулах заиграли желваки.

Ребров встал, заложил большие пальцы обеих рук за ремень, он ждал продолжения.

Медленно приподнялся и Черецкий. Нижняя губа у него лихорадочно подергивалась.

— Ну, ребята, ну, спокойней, — между Сергеем и Черецким втерся бочком Хлебников, — ну чего вы? Спор-то пустячный… Обычная дискуссия на тему морали, как по телику, ну чего вы?

Хлебников виновато улыбался, будто сам был причиной ссоры и теперь вымаливал прощение. Черецкий быстро вышел из комнаты. Хлопнула тяжелая дверь.

— Поговорили, — на выдохе протянул Сурков.

В комнате стало тихо. Тоскливо стало. Никто не решался первым продолжить прерванный разговор, а новая тема не шла на ум. Сергей, притопывая сапогом, принялся насвистывать какой-то веселый мотивчик, взгляд его блуждал по пустой свежевыкрашенной стене. Настроение ушло, оставив в обитателях комнаты неухоженную вялую пустоту. Черецкий вернулся минут через пять и с порога бросил:

— Ладно, мужики, кому я должен — всем прощаю!

Натянуто хихикнул, уселся на табурет. На лице его играла нагловатая улыбочка. В руке он вертел брелок на цепочке.

Примирения не получилось. Первым ушел Сергей, продолжая насвистывать. За ним потянулись — сначала смущенный и мешковатый Сурков, потом Хлебников со Слепневым.