— Да разве дурное во благо быть может? — Онемела Ольга, во все глаза смотрит да очам своим не верит. Старик тем временем речь свою продолжает, по-дедовски губами шамкая. — Во всем есть сторона противная, и все вернется к тебе, что другим пожелала. Думы твои известны: о себе, о детях, да о Киеве печешься, да токмо людей невинных почто губишь?

Забывает Ольга, кто стоит пред ней, ноздри парусом раздувая, кричать начинает:

— Невинных? Али ослеп ты, старче? Сгубили они Игоря! По частям мне мужа прислали? Неужто простить? Аль как в учениях византийских щеку другую подставить? — Прекрасна княгиня в гневе, рыж волос, в закатном солнце, ярче пламени полыхает, да только некому оценить красоту этакую, для Велеса все дети его едины.

— Да разве ж мужи старые, твоего Игоря к кронам вязали? Ты ж супротив них зло думаешь. Да и честней будь, пред собой хотя бы, не за то ты древлянам участь такую готовишь. Власть свою кровью подкрепить пытаешься, мужам глупым доказать силясь, что достойна меч над ними удерживать.

— Не губи мое сердце, старче, не проси передумать, не смогу уже. Решено все, гонец уж отбыл, да и если б не отбыл…. Не суди, все равно Мал свое получит, даже если я опосля буду проклята. — Устало на пенек Ольга присаживается, последниу силы, что на войну с совестью дадены были, на гнев глупый истратив, не знает как дальше в ладу с собой жить, в ночи криков убитых не слыша. Еще с поры той, когда полюбовницу Игоря к плахе толкнула, сердце глупое, разуму не подчиняясь, трепыхается птицей пойманной, сны по ночам беспокойные посылая.

— Быть тому, раз ты так решила. — Кряхтя, старик подымается. — Только не дивись потом, когда зло твое к тебе и воротится. — Исчезает Велес, будто не было. И сидит Ольга в одиночестве, гадая, али был здесь только что отец леса, али совесть миражи присылает. Да только слова его, в голову кузнецким молотом вбиты. Лишь себе княгиня вдовствующая может признаться, что не за мужа мстит, а себя и детей, намерениями благими прикрываясь, спасти хочет.

(*Ольга имеет ввиду Вещего Олега, который княжил, после Рюрика, пока маленький Игорь Рюрикович не смог занять законное место. — прим. автора)

(*Принести в ладье с воды — великий знак уважения, когда послов в ладье несут к княжескому терему — прим. автора).

(* Перун — бог войны др. славян. — Прим. автора).

О том какие бани на Руси иноземцы заморские байки сказывают. Один посол византийский, к примеру, царю своему в доносе писал, что больно грязен народ русский, оттого и банькой по два раза в седмицу не брезгует. Но занятней то, что годок на Руси проведя, тот посол и сам к бане русской пристрастился. Да так, что писать о ней в докладах своих не иначе, как о благодати божей стал, что насмешкой господней не грекам набожным, а русам варварским дадена была. Уж больно по нраву мужчине старому пришлись венички дубовые, которыми его рабыни молодые охаживали, да отвары еловые, которыми те же молодки камни каленые орошали, для аромату приятного.

Любо иноземцам банькой на Руси по баловаться, но не ведают они, что благодать та может не только усладе чресл служить, но и оружием грозным стать, коли потребуется.

— Едут! Едут! — С забора мальчонка соскочил, и грязными руками размахивая к терему княжескому кинулся.

Переслава, у ворот стоя, пареньку кивает, показывая, что слышит все, и к княгине поторапливается. Ольга же тем временем указы раздает, баню для дорогих гостей затопить да отвара травяного в предбанник поставить. Князь Мал старейшин свататься прислал, надобно честь оказать, как принято. Что б запомнили все на годы долгие, как хлебосольны для гостей не прошенных земли русские.

— Лишь тебе верить могу. Только ты меня не подводила. — Княгиня Переславу за руку хватает. — Пойди к гостям дорогим, да скажи, что сначала в бане искупаться велено, что бы с чистым телом и помыслами пред очи мои ясные явились.

— Ой ли, Ольга? Да ведь стары они, чем помешать делу нашему могут? — Переслава — душа добрая, врагов уберечь пытается, но непреклонна Ольга в затее своей, все уж решено, и сомнения служки только раздражают.

— Поди и делай, что велено! Телом стары — умом молоды! В голове вся сила, Переслава. Я ведь тоже женщина слабая, да немощная, но открой очи и увидишь, как враги к ногам моим лягут!

И идет девушка, гостей знатных встречать, да в баню спроваживать. Хоть и ноет сердце доброе, но ясно Переславе, что права Ольга, раз уж жить в мире хочется, надо жертвовать чем-то, а порою и кем-то.

Разговор тяжелый закончив, Ольга в сени выходит, да сквозь дверь открытую, в небо взор направляет, у Ярило помощи прося, но не его время нынче. Ноябрь холодный, под меха ветром северным пробивается, а синева небесная, кровью зорьки залита. Ах, как прекрасно своей мрачностью время это, когда живое все отцветая, морозу и вьюге место уступает, как красив серый лед, тонкой кромкой землю по утру покрывающий, как свеж и вкусен запах мороза, как балуют слух крики птиц, в места, где теплее отправляющихся. Никто осень не любит, зимы холодной да голодной боятся, а Ольга смела, она радуется любому времени, каждый день как последний проживая, в мелочах покой и счастье находит. Глубоко вдохнув горечь холодную, княгиня к дружине твердым шагом направляется.

Издали Свенельда увидав, к нему торопиться, полами платья длинного пыль поднимая.

— Прикажи баню с гостями знатными заколотить и поджечь, да следить, что б не выбрались! Ни старцы, не дружина охранная!

— Мудро ли это, Ольга? — С хитрецой воевода на княгиню глядит. — Не простит тебе Мал такого деяния. Огнем и мечом по земле русской пройдется.

— Делай, что велено. Детям деревьев смерть от огня почитай почестью будет. — Княгиня зло в сторону бань глядит. — А за дальнее покоен будь, пока Мал поймет, уже поздно станет. — С тем наказом и была такова. Хочет Ольга сначала, от терема подальше уйти, да в последний момент решает остаться. Раз уж казнит кого, то глаз прикрывать нечего. Видеть деяния свои надо, да знать, как жизнь отнимает, память об этом и будет расплатой в грехе тяжком. Поодаль от бани встав, глядит, как двери дубовые заколачивают, слышит гомон испуганный древлян, понявших, что не мыться их в баню позвали. Видит клубы дыма черного, в сизое небо подымающегося. Слушает, как кричат люди, в агонии огня смертного заходясь. Знает, что век пройдет, а она сей день помнить будет, как за одно слово ее десятки жизней человеческих отняты были. Ор затихает, сменяясь запахом зловонным. В воздухе вонь мяса горящего густым туманом стелется. Хватаясь за живот, Ольга слезами горькими давится, все, что ела давеча, на землю промерзлую выкидывая. Утёршись рукавом платья теплого, в сторону терема, качаясь, ковыляет. Как в тумане голова мыслями безрадостными полнится. И впадая в забвение, чует княгиня, как рука холодная на плечо ей опускается. Поднимает Ольга взгляд, что б Морену узреть. Та глазами желтыми сверкая, ухмыляется.

— Сладка ли месть тебе, Олюшка?

— Горше смерти Игоревой. — Понуро княгиня признается.

— Так зачем творишь такое, от чего сама страдаешь? — И так ответ знает да все равно спрашивает ведьма.

— Нет пути другого. Все мы в мир пришли, что бы дорогу найти. Пусть плох путь выбранный, но мой труд пройти его.

— Мудрая ты Ольга и глупая. Знаешь, почему смерти ищу? Потому, что я сама смерть. Я ее несу, я ей питаюсь, горе людское сквозь черное чрево свое пропускаю. Потешила ты меня сегодня. А то, что глядела — то верно. Негоже плод труда своего не видеть. — И как всегда, со словом последним, пропадает Морена, в горьких раздумьях Ольгу оставляя.

Не пришлось княгине долго мыслями себя темными истязать. Пред очи ее зеленые воевода с дружиной являются:

— Приказание твое мы выполнили, только что нам дальше делать прикажешь? Как пред Малом за сей поступок отчитываться? Али воевать с ним будем? Так ты знай, коли меч обнажить решишь, что не все ратники за тобой выйдут. Половина лишь в тебя верует, остальные бабой глупой считают.