— Оба кливера, травить шкоты слева! Выбрать шкоты справа!

Тотчас же «Дора» обретает ход вперед и начинает медленно двигаться параллельно берегу. Вульф сам стоит у штурвала: людей у нас, увы, маловато.

«Дора» шла в крутой бакштаг вдоль по Эльбе. Спереди, сзади и рядом с нами плыли чужие паруса, белые — у морских судов и серые с рыжинкой — у прибрежных и речных. В сторонке от фарватера становились парусники, направлявшиеся в Гамбург. Они ожидали прилива.

В этом всеобщем движении «Дора» чувствовала себя равной среди равных. Порывистый ветер слегка кренил ее на правый борт, Вульф стоял возле штурвала, не давая рулевому ни минуты покоя. Каким-то особым чутьем он не то чтобы улавливал, а прямо-таки предугадывал малейший поворот ветра.

— Право полрумба!

— Есть, право полрумба, — флегматично отвечал рулевой.

Капитан стремился как можно плотнее прижаться к западному берегу. Это открывало ему свободу маневра.

Страсть ходить как можно круче к ветру становится второй натурой каждого, кто водит парусные корабли. Для парусника с прямым вооружением почти половина розы ветров — зона недоступности. Много круче 80ь на каждый борт ни один океанский парусник против ветра идти не может. Поэтому тут уж нельзя упускать ни единого румба. По ветру и деревянный башмак поплывет, а вот против ветра каждую милю берут с боем.

Позже, когда я плавал на малых судах с косыми парусами, прежде всего на «Ксоре» и «Тиликуме», я мог, конечно, ходить и круче. Но в открытом море я не мог извлечь из этого никаких преимуществ. Предположим даже, судно и сможет долгое время выдерживать удары встречных волн, но экипаж-то этак долго не продержится. На «Ксоре», к примеру, мы в подобной ситуации все время были как под душем. Да и сама она жалобно стонала и скрипела всеми своими связями. Движения ее становились столь резкими, что мы валились с ног. Поэтому на море мы не могли держать курс намного круче, чем капитан Вульф на своей «Доре». Но я-то в ту пору и представить себе даже не мог, что буду когда-нибудь ходить на малых судах. Первые часы на Эльбе были для меня и самыми волнующими во всей моей морской карьере. Я ощущал под собой «Дору» как живую. Корабль на верфи — произведение искусства, корабль под парусами — живое существо.

Идя на обгон, нам приходилось надолго отворачивать с курса. Подходя поближе к головному судну, капитан Вульф бросал оценивающий взгляд на флюгарку на грот-мачте. Кивок рулевому, знак рукой на бак — и «Дора» послушно катится с прежнего курса, а мы вытравливаем шкоты и брасы, потому что ветер теперь дует нам почти в корму. «Дора» реагирует на новый курс, как скаковая лошадь, подстегнутая плетью. Она бросается вперед, в обход чужого корабля. Оттуда на нас с любопытством глазеет команда. Офицеры на шканцах глядят довольно сумрачно и на приветствия Вульфа отвечают скупо и сдержанно. Какому кэпу приятно, когда его обгоняют!

«Дора» жмет вперед и вперед, покуда чужой не останется далеко за кормой. Тогда Вульф снова начинает приводиться. С каждым шквалом рулевой забирает все круче и круче, пока мы вновь не оказываемся на краю фарватера под западным берегом.

— Не приводитесь дальше, капитан Вульф, — предостерегает лоцман.

Дальше к весту — песчаные банки. С началом прилива совпали и сумерки. Вульф приказал убрать все паруса и встал на якорь у самой вестовой кромки фарватера.

— Плотник, я зачисляю вас в вахту правого борта, — сказал мне Янсен. — Вместе с Томсеном, — он показал на одного из матросов, — до полуночи будете стоять якорную вахту. Потом разбудите Бойка. Поставьте якорный огонь.

С помощью Томсена я вытащил из боцманской баталерки большой керосиновый фонарь, зажег его и закрепил на фор-штаге примерно на высоте своего роста. Янсен, а позднее и Вульф приходили нас контролировать. Оба ушли с палубы, не сделав нам замечаний.

Вода прибывала. Слышно было, как она воркует о чем-то со штевнем. Ветер притих, будто уснул. Эльба мерцала десятками огоньков — это стояли на якоре другие корабли. Порой мимо нас проскальзывал, как призрак, парус прибрежного судна, идущего с приливом в Гамбург. Каждые полчаса Томсен отбивал склянки на баке.

Гордый, как испанский гранд, я прохаживался взад-вперед по палубе. Еще сегодня утром я был всего-навсего молодым плотницким подмастерьем, вчерашним учеником, а вечером капитан уже доверил мне вахту на своем корабле.

Со временем этот ритм — четыре часа вахты, четыре часа сна — вошел мне в плоть и кровь. Даже теперь, в Виктории, я все равно обязательно на минутку просыпаюсь в полночь и в четыре утра. Но, не услышав привычного: «Вахта, подъем!», переворачиваюсь на другой бок и сплю дальше сном владельца автобуса. А вот в первую мою вахту я никак не мог дождаться, когда она кончится. С Томсеном разговаривать мне не хотелось, и я начал декламировать школьное стихотворение «Замурованные в землю…». Нет, это не подходит. Мы ведь не на суше, а почти в открытом море. «Будь преданным и честь храни, — это уже несколько лучше, — до врат могилы хладной». Нет, хладная могила — это тоже плохо, лучше бы что-нибудь потеплее. Скажем, «Взвейся, пламя» или, еще лучше, «Кто, рыцарь ли знатный иль латник простой…»[30] Тому ныряльщику тоже приходилось иметь дело с водой, и сыро ему было, и холодно. Но сердце ему грела любовь. Ради прекрасной девушки я и сам был готов — со скалы да в море. Или с нока марса-рея. Скажи мне, например, капитан Вульф: «Плотник, у меня компас упал в воду. Достаньте мне его обратно поскорее», я бы сразу — прыг в море. Вот он, сияет надраенной латунью. Я его хвать — и наверх, выныриваю у самою шторм-трапа, лезу на борт с компасом в руке. У релинга стоит кэптен Вульф: «Герр Фосс, как офицеру вам положен трап с правого борта. Герр Фосс…»

— Эй, плотник, смену будить не пора?

Передо мной — Томсен. Хоть бы не заметил, что я задремал.

— Да, да, конечно, пора.

Зубы у меня клацают от холода. Появляется Фьете Бойк с сопровождающим:

— Ну как, Ханнес, все в порядке?

— Все в порядке, счастливой вахты!

Не раздеваясь, бросаюсь на свой соломенный тюфяк, укрываюсь с головой одеялом и мгновенно засыпаю. Всего несколько минут, казалось, прошло, как вдруг:

— Все наверх, пошел, пошел!

С тяжелой головой, пошатываясь, иду на палубу. Наверху ни зги не видать. Ветер как с цепи сорвался. Поет в такелаже. Фалы отчаянно лупят по мачтам. И еще — непроизвольно улавливаю (вот что значит мозги на парусный лад настроены) — ветер зашел, с другого румба дует, или нет, ветер не повернул, это «Дора» развернулась на якоре. Начинается отлив.

Ветер и море пробуждают у моряков утраченные инстинкты единства с природой. Любой моряк, хоть усни он на палубе глубоким сном, все равно следит подсознательно за ветром и погодой, штормом и течением. На новых пароходах и теплоходах есть офицеры и часть команды, которые и на свежий-то воздух выходят разве что прогуляться по пассажирской палубе.

Небо чуть посветлело, и мы уже различали контуры окрестных предметов. «Дора» снова слегка накренилась на правый борт и взяла ход. Когда стало совсем светло, капитан Вульф приказал поставить еще и все стаксели. Вдоль бортов «Доры» зажурчала вода.

— Узлов восемь дает, — сказал Янсен лоцману.

— Шикарный шип, — кивнул тот.

Но работки для плотника на этом шикарном шипе оказалось хоть отбавляй. Янсен и Фьете Бойк прочли мне длиннющий список всего, что надо было исправить и подновить. Заодно я узнал и свое рабочее время — десять часов ежедневно. Ночью я должен был вставать, только если всех свистали наверх к парусным маневрам.

Итак, я отправился в мастерскую и принялся за свою первую в качестве корабельного плотника работу.

Поначалу работа спорилась. Но спустя некоторое время мне стало казаться, что воздух в помещении как-то изменился. Слегка давило виски. Я растворил дверь, чтобы продуть мастерскую свежим морским ветерком. Но дверь болталась на своих петлях взад и вперед. Вместе с дверью начала раскачиваться и подвешенная на цепи к подволоку лампа. Я быстренько запер дверь и встал так, чтобы не видеть лампы. Теперь заходила под ногами палуба, странно как-то, неподконтрольно задвигалась. В шкафчиках и ящиках верстака покатились туда и обратно гвозди и шурупы. Катались они с грохотом, который отзывался у меня где-то в желудке. Да и вообще все шумы и все движения действовали почему-то целенаправленно на мои желудочные нервы.