Но вскоре профессия кучера мне разонравилась, и я решил стать офицером, о чем и не замедлил известить за ужином всю семью. Невозмутимо продолжая крошить хлеб в простоквашу, всегдашнюю нашу вечернюю пищу, отец покачал головой:

— Нет, Ханнес, это не для тебя. Да и что такое прусский офицер? Вот миллионером стать — дело другое, не в пример лучше.

В школе мы уже начали решать задачи с очень большими числами, поэтому, что такое миллион, я уже представлял.

— Папа, а как же стать миллионером?

Отец посмотрел на мать, на нас, детей, и сказал:

— Вот закончил бы ты школу, да были бы у меня денежки, уж я бы тебя в миллионеры вывел.

Я был сражен. Большие деньги — это, конечно, лучше, чем военная служба. Мне расхотелось стать офицером.

Уж коли разговор зашел о войнах, то хочется мне написать кое-что и о самой крупной из них, мировой. Ее я тоже как-то не очень заметил. Ведь Британскую Колумбию от театра военных действий отделяла едва ли не половина земного шара.

Я давно уже стал канадским гражданином, а следовательно, и подданным Британской империи. До этого я был немцем, еще раньше — пруссаком, а совсем раньше — шлезвиг-голштинским датчанином. В газетах и книгах я читал, что различные войны, которые я пережил, велись в моих интересах, однако никогда я от них не имел ни малейшей пользы, не считая свободного от школьных уроков дня в честь прусской победы при Седане.

Останься я жить в Германии, я наверняка принимал бы участие в морском сражении при Скагерраке, может быть, даже в чине старшего матроса. Будь Виктория (Британская Колумбия) поближе к Англии, я определенно угодил бы в ряды Британского королевского военно-морского флота и участвовал бы в том же сражении при Скагерраке — стрелял из пушки, стоял у штурвала или кочегарил у котлов. Только сражение само называлось бы тогда на английский манер Ютландским. Однако, как бы его там ни называли, мне-то ведь от этого разницы никакой. Как говорится, хрен редьки не слаще.

Ведь в конце концов война 1914—1918 годов способствовала исчезновению с лица морей последних океанских парусников. Свои их разоружали, потому что равняться в скорости с нынешними дымными угольными посудинами и ходить под их охраной они не могли, а если отваживались все же выйти без конвоя, их сразу топил противник.

Хорошим учеником я никогда не был, но, по оценке учителя Беренса, считался прочным середнячком. Но вот одиннадцати лет от роду я перешел в старший класс к учителю Ниссену, и все резко изменилось. Мы с ним постоянно враждовали. Сперва из-за политики, потом из-за его жены и, наконец, из-за его сада. Происходило все это так.

Каждое утро после молитвы мы пели духовные гимны из церковного сборника псалмов. Большей частью это были псалмы, намеченные к пению в кирхе в ближайшее воскресенье. Эти утренние песнопения служили для нас и учителя Ниссена репетицией; таким способом мы разучивали тексты и мелодию для воскресных богослужений. Взрослые во время службы обыкновенно только мычали да бормотали что-то себе под нос. Кроме этого дважды в неделю на последних уроках мы тоже пели. Великий шлезвиг-голштинский патриот учитель Ниссен наряду с предусмотренными свыше церковными и национальными гимнами заставлял нас петь песни о датских войнах. Больше всего любил он слушать «Шлезвиг-Гольштейн, опоясанный морем». В текстах этих песен нередко встречались слова весьма патриотические, но не совсем нам понятные, и мы, мальчишки, из озорства заменяли их более близкими нашим деревенским представлениям. К счастью, наши словечки терялись в хоре девочек и скрипичной музыке учителя. Стоило, однако, девочкам запеть чуть потише, или мне заорать погромче, или скрипке внезапно замолкнуть, как тут же из общего хора прорывалась моя песня.

— Дорогая наша родина, ты — два трупа под одной короной, — пел я вместо «ты — два дуба под одною кроной»[10].

Ниссен поднимал смычок, хор умолкал.

— Ну-ка, Ханнес, спой это место один.

Все взоры устремлялись на меня, и откуда-то сзади слышался уже шепотком ехидный вопросец:

— Что, слабО тебе?

И тут уж, хочешь не хочешь, приходилось еще раз провозглашать в честь не признанного пруссаками, но столь почитаемого Ниссеном герцога Августенбургского: «…два трупа под одной короной».

В первый раз учитель поломал о мой хребет свой смычок. А в дальнейшем я постоянно обитал среди неисправимых на штрафной парте, самой ближней к учителю.

Повтори кому несколько раз, что он неисправимый, он и вправду станет неисправимым. Я сильно обиделся на Ниссена: очень уж всерьез он воспринял то, что для меня было только шуткой. Позже я разобрался, что в политике такие шутки всегда воспринимаются очень серьезно, особенно теми, кто ни малейшего влияния на политику не имеет. Но тогда я был еще слишком глуп.

Разлад с Ниссеном начался сразу после пасхи, когда мы перешли в его класс. А вскоре я сцепился и с его женой. На этот раз я и в самом деле был виноват.

Наступил май. Теплынь была не хуже, чем летом. Зеленели травы и хлеба, птички щебетали ликующим хором и клали яйца. Особенно интересовали нас зелененькие в черную крапинку яйца чибисов. Чибисы сотнями отрабатывали свои воздушные упражнения над лугами в маршах. Гнезда они ладили в земле по краям канав. Когда мы шли мимо, из травы выпархивал вдруг чибис и, притворяясь больным, старался отвлечь нас от гнезда. Но куда ему было провести нас, выросших на маршах. Обнаружив гнездо — кучку поломанных соломинок, — мы забирали все яйца до одного, чтобы чибисиха несла новые. Каждое утро перед школой мы искали знакомые гнезда и изымали яйца, которые чибисиха успела снести накануне. Яйца мы выпивали или относили матерям варить. Если трофеи были очень большими, часть их я отдавал моему дружку Хинриху Брунсу, с которым вместе ходил в школу.

Хранить чибисиные яйца мне было негде. Школьные сумки тогда еще не изобрели. Грифельную доску, пенал, книги и тетради я связывал вместе ремешком и нес все это хозяйство в руке. Для яиц оставалась одна рука и карманы штанов. В тот день оба кармана у меня были полны. Мы стояли перед школой и ждали начала уроков. Вдруг я почувствовал, что по ногам у меня что-то течет. Я схватился за карман и понял, что несколько яиц лопнуло. Вытащив получившееся месиво из кармана, я швырнул его через забор.

И тут на глаза мне попалось белье фрау Ниссен, весело полоскавшееся на утреннем ветру чуть поодаль от забора. Сжимая перемазанной рукой уцелевшие яйца, я вперился взглядом в раздувавшиеся пузырями полотняные кальсоны. Мальчишки без слов поняли, какой соблазн меня одолевает и каких трудов мне стоит себя сдержать.

— А вот, слабО тебе, Ханнес…

— А вот и нет!

— А вот и слабО!

— А вот и нет!

Конечно, нет! И первое яйцо с хрустом разбивается о подштанники герра Ниссена. Однокашники безмолвно взирают на медленно стекающий желток. Дурной пример заразителен. Оцепенения как не бывало. У любого мальчишки с маршей в карманах полно чибисиных яиц. Несколько минут — и все чистое белье фрау Ниссен измарано яичными желтками. Злая это была выходка, ничего не скажешь.

В ходе дознания хорстские мальчишки выдали нас с головой, и для нас, моордикских, наступили тяжелые времена. Особенно для меня. Ореховая палка учителя Ниссена и отцовский кнут трудились без устали.

В конце концов мать урегулировала дело с помощью лукошка яиц и молодого петушка, врученных фрау Ниссен. Несколько дней я прилагал все усилия, чтобы стать примерным ребенком. Однако искушения были слишком велики, а учитель Ниссен то и дело допекал меня как только мог.

Очередной великий скандал произошел из-за яблони в школьном саду. Помимо денежного содержания каждому учителю давалась во владение часть большого школьного сада, размеры которой определялись его служебным рангом. Как старший учитель Ниссен отхватил самую большую и самую красивую. От школьного двора его владение отделялось высокой колючей изгородью. За изгородью росли его яблони, стояли ульи. У нас, крестьянских мальчишек, яблок и дома было сколько угодно. Но в саду у Ниссена было одно дерево, на котором яблоки созревали как раз в августе, когда после летних каникул мы снова начинали ходить в нашу, век бы ее не видеть, школу.