Папаша Шантебиз, судя по всему, шел на уступки, дабы сохранить мир в семье. Он позволял жене помыкать собой, ругать его, когда он клал в кофе два куска сахару, выбирать для него подштанники, зимой обматывать ему шею шарфом и ограничивать «посторонним» доступ в их родовое дворянское гнездо в Орлеане. Он говорил жене «нет», только когда она хотела это услышать, а как правило, бормотал «да», потому что не смел крикнуть: «Цыц!» Слишком робкий, чтобы потребовать у нее чего-нибудь – кроме разве что яйца всмятку за завтраком, – он подчинялся тирании со вздохом конченого человека и, дабы избежать столкновения с дражайшей половиной, соглашался ходить дома в «домашнем», то есть в полном наборе мужа, живущего под каблуком, куда входили вязаный жилет, фланелевые штаны и лакированные домашние туфли.

У мсье Шантебиза был только один талант – скрывать, что он дурак. Этот ничтожный, нерешительный и трусливый человек постоянно пребывал в отупении, которое прикрывал задумчивым видом, за которым ничего не было, кроме внутренней пустоты. Говорил он мало, но часто цитировал великих мира сего, не злоупотребляя этим приемом, однако, чтобы не переступить границу, отделяющую начитанного человека от педанта. Больше всего он боялся столкнуться с непредвиденным. Малая толика ума, которой он располагал, вся уходила на старание выдать себя за человека думающего. Будучи адвокатом по образованию, он ни разу не выступал защитником в суде; будучи библиофилом, читал очень мало; будучи законным мужем, редко целовал жену. Все это было бы в порядке вещей, если бы он еще не прикидывался, что живет.

Верный заветам предков, он выказывал полное презрение к труду, культивировал праздность и жил на ренту, дарованную тещей.

Жена его целиком посвятила себя поддержанию огня в семейном очаге. Думая добавить себе цены, одевалась как молодая девушка, и при этом не выглядела смешной, так как прелести ее не совсем еще перезрели; обладала желчным характером, ко всем относилась в известной мере насмешливо и не стеснялась унизить мужа, когда из него слишком уж выпирала глупость.

Супруги Шантебиз почитали свой род. У кого не текла в жилах кровь Шантебизов, того они едва удостаивали взглядом. Друзей принимали очень редко; общались в основном с двоюродными братьями и сестрами. Младшие сестры Лоры души не чаяли в матери, а меня она иногда милостиво называла будущим зятем.

Лора первая подтрунивала над своими родителями. Она прекрасно понимала, что они задушили свою былую любовь; однако мне не позволяла критиковать их. При первом ироническом замечании вставала на их защиту.

Мы приехали в Орлеан к завтраку и сразу же прошли в столовую, отделанную раззолоченными панелями, увешанными портретами предков, которые в большей части сложили головы на полях сражений старого режима или подверглись усекновению во время Революции. В столовой кроме застывших в рамках предков в париках находились три вполне живых младших сестры Лоры, согбенная тетка, которая так и ходила сгорбившись в три погибели, и супруги Шантебиз.

Завтрак был поистине крестной мукой. Семья представляла собой провинцию внутри провинции. За столом рассказывали только старые анекдоты да зло прохаживались насчет дальних родственников; затем начали праздновать двадцать пять лет супружеской рутины вокруг сиреневого пирога, который надо было расхваливать.

Потом произошел драматический случай, добавивший немного перца этому сборищу. Мсье де Шантебиз преподнес жене тот же подарок, что и два года тому назад, это была серебряная лопаточка для торта. На саркастическое замечание супруги пробормотал свои извинения, но та вскоре разошлась вовсю.

– Морис, у вас пипифакс вместо мозга! – вскричала она, употребив метафору, находящуюся за пределами понимания супруга.

После завтрака они решили нанести визит «мадам бабушке», матери мадам де Шантебиз, – обязательный для них номер субботней программы. Меня приводили в отчаяние незыблемые процедуры, в которые, как в прокрустово ложе, втискивалось время этой семьи; тем более что старухе шел девяносто второй год, она всех либо ругала, либо лицемерно хвалила. Ее похвалы оборачивались укусами, а если она действительно делала кому-то комплимент, то лишь затем, чтобы унизить кого-то другого из присутствующих, кто не был удостоен похвалы. Мсье де Шантебиз служил главной мишенью ее хулы, и ему лучше бы воздержаться от визитов к теще, но под влиянием жены он храбро – вернее сказать, трусливо – шел засвидетельствовать ей свое почтение каждую субботу вот уже двадцать с лишним лет. Мне хватило пытки завтраком: никоим образом я не собирался подходить к ручке этой гадюки в образе престарелой дамы.

Лора горячо упрекнула меня в том, что я «играю в независимость». Будучи воспитана в лоне семьи, руководившейся стадным инстинктом, она не понимала, как это можно отбиваться от своих. Но меня страшила перспектива, поддавшись на ее уговоры, превратиться в тюфяка, подобного моему будущему тестю; я просто-напросто взял свой рюкзак и ушел.

Жизнь этой семьи, замаринованной в своих привычках, в особенности жизнь окаменевшей супружеской пары, пугала меня еще больше, чем вольности моих родителей. По дороге на вокзал я с тревогой уяснил себе, что при всем моем стремлении к соглашательству так и не избавился от своей бурной и страстной натуры, сопротивляться которой долго было выше моих сил. Моя мечта о спокойной супружеской жизни возникла по недоразумению. Я все же оставался Крузо, хоть и не пошел по пути, проторенному отцом и матерью. Мне требовалось удовлетворить одновременно и жажду страсти, и потребность в размеренной жизни.

В вагоне поезда на пути в Париж я принял самое безумное решение, на какое может отважиться мужчина: я решил снова встретиться с Фанфан, поддерживать с ней чисто дружеские отношения и до бесконечности оттягивать минуту признания в любви. Это решение насчет моей дальнейшей лирической биографии воодушевило меня. Оно послужило гарантией того, что моя страсть к Фанфан не будет утихать и вместе с тем мы с ней никогда не познаем прозу супружеской жизни.

Но в то же время я собирался сохранить мой союз с Лорой. При мысли о разрыве с ней меня одолевали страхи, вызванные укладом жизни в Вердело. Постоянство нашей связи было мне необходимо для душевного равновесия; к тому же повседневная жизнь с Лорой не была лишена приятности.

Моим девизом стала решительная атака на Фанфан.

Эта книга и представляет собой рассказ о том выборе, за который я ухватился. Мне предстояло каждый день делать усилия над собой, чтобы не поддаться слабости. Я окружил себя железной решеткой и не мог выйти из этого круга, не подвергая опасности мою любовь и постоянство моих чувств. В жизни у меня не было столько бессонных ночей. Моя мука прозывалась Фанфан. Я не мог ни предаться с ней свободной любви, ни разлюбить ее и полюбить другую.

Впредь я не буду открывать читателю результаты моей внутренней борьбы, но не для того, чтобы подстрекнуть его любопытство – особенно это относится к читательницам, – а по той причине, что история развития моих чувств завершилась не так, как я ожидал. Но в то время я считал, что меня ждут великие дела.

Мсье Ти был слеплен из того же теста, что и Фанфан, и принадлежал к людям, которые жаждут свободы и восстают против того, что большинство считает неизбежным.

По прихоти своего воображения он никогда не платил вовремя налоги. Отдавал казне, на мой взгляд, лишь столько, сколько было необходимо, чтобы на какое-то время отделаться от нее; а когда казна проявляла свою алчность, снисходил до того, чтобы принять финансового инспектора с надменным видом, притворившись, что прикован к постели; а то еще пытался исчезнуть, публикуя в местной газете некролог по поводу собственной кончины.

Верный своим убеждениям, мсье Ти ни за что не соглашался застраховать свою маленькую гостиницу и свою машину. Мысль его была такова: свободный человек не страхуется. Его мало беспокоили возможные неприятности и нелады с властями. Своим достоинством он не поступался.