– Куда же это они ушли? – осведоми­лась я.

– Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.

– А мама?

– Она уехала с папой.

– Куда?

– Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.

– Куда – далеко?

Оливер пожал плечами.

– Ну что они сказали, когда уезжали?

– Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.

– А еще что?

– Чтобы Татьяна хорошо вела и слуша­лась бабушку.

– Из тебя приходится все клещами тя­нуть! – крикнула я.

Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.

– Да скажешь ты мне, куда мама поеха­ла! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола.

Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре.

Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.

– Они поехали за Ильзой, – сказала со­ветница.

Я все не открывала глаза.

– Они вернутся только завтра, – сказа­ла советница.

Я повернулась к стене.

– Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница.

Я снова повернулась на спину.

– До завтра уж придется нам как-то ла­дить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у ме­ня из-под мышки градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четы­ре. Уже немного снизилась. – Я не шевели­лась. – У тебя горло болит? А голова?

Я не шевелилась.

– Бабушка, она спит, – сказал Оливер.

– Ничего она не спит, – сказала советни­ца. А потом сказала: – Пошли, Оливер!

Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привез­ли сюда. Я знаю, что она меня любит гораз­до меньше, чем я ее. Она скажет, что я вме­шалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня раз­любит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.

Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось.

Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но по­том опять просыпалась. Один раз меня раз­будил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а ве­чером пришла советница с рисовым пудин­гом и стаканом яблочного соку. Она поста­вила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.

– Ешь, – сказала она, – а то пудинг осты­нет. Тебе очень нужна горячая пища.

Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.

– Может, какао запивать будешь?

Я покачала головой.

– Надо сказать, – начала советница, вы­тирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!

– Не будет она благодарна.

Собственно, я совсем не собиралась обсуж­дать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.

– Нет, она должна быть тебе благодар­на, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.

Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спо­койнее.

Советница взяла у меня пустую тарелку.

– Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возмож­но, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.

– Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала.

– Если она посмеет так сказать, – ответи­ла советница, поправляя мое одеяло, – зна­чит, она еще глупее и бесхарактерней, чем я думала. – Я хотела возразить ей, но совет­ница не дала мне раскрыть рта. – Но она так не скажет. Она вообще будет помалкивать и делать выводы из этого урока. – Я выразила сомнение, но советница продолжала: – Бу­дем надеяться, она станет разумнее. Никог­да нельзя терять надежды.

Но слова советницы прозвучали так, как будто она уже давным-давно потеряла вся­кую надежду. Как будто у нее вообще ни­когда не было никаких надежд. Во всяком случае, в отношении Ильзы. Мне хотелось защитить мою сестру. Но мне ничего не при­ходило в голову. Поэтому я сказала:

– Я люблю Ильзу.

– Это естественно, что сестры любят друг друга, – сказала советница. Она поставила пустой стакан на тарелку и, с достоинством кивнув мне, вышла из комнаты.

Я повернулась к стене и стала разгляды­вать грязно-серое пятно на розовом фоне, размышляя о том, когда могут вернуться мама и Курт с Ильзой. Я знаю, что до гра­ницы с Италией ехать не меньше пяти ча­сов. А сколько оттуда до Флоренции – я не знаю. Во всяком случае, они вернутся не раньше, чем завтра в полдень. Советница – я слышала, как она говорила об этом с Оли­вером, – считает даже, что мама вернется только завтра к вечеру, а может, и послезавт­ра.

– И то лишь в том случае, если все пой­дет гладко, – сказала она Оливеру.

Вот и полдень. Температура у меня упала, только чуть-чуть повышена. И чихать я не чихаю. Я сижу в кровати и читаю де­тектив.

Вчера поздно вечером Курт, мама и Ильза вернулись домой. Ильза лежит в своей посте­ли. Она спит. Когда я смотрю на нее, я вижу пальцы ее ног. Они высунулись из-под одея­ла. У нее педикюр фиолетового цвета. А мо­жет быть, Ильза вовсе и не спит. Может, она притворяется.

Мама и Курт пошли в полицию. Они обя­заны сообщить о возвращении Ильзы. Оба они очень нервничали, когда собирались туда идти. Мама – я отчетливо это слыша­ла – сказала Курту, что она боится – ведь настоящий разворот событий начнется только сейчас. Курт в ответ вздохнул.

– «Добрый день, господин комиссар, – сказал он, – дочь вернулась. Разорвите, пожалуйста, наше заявление и закройте дело!» Нет, это не пройдет! Этого им недостаточно! Будет процесс, сказал он. Молодой чело­век в белом замшевом пальто попадет на скамью подсудимых, поскольку Ильза несовершеннолетняя. И все это будет крайне неприятно. Мама стала причитать, что она бы убила этого типа. Сперва он привязывает­ся к ее дочери, а потом вообще пытается улизнуть. «Подонок!» – кричала она. Дело в том, что этот тип в самом деле хотел улизнуть. После того как трактирщик позвонил ему и он узнал, что Ильза еще такая малень­кая и что она ему все наврала, он довез ее до границы и оставил там одну в ресторане. Очевидно, он не хотел встречаться с Куртом и с мамой.

Прежде чем пойти в полицию, мама и Курт говорили еще про то, отправлять ли Ильзу в приют для трудновоспитуемых. Курт был против. А мама – за. Курт обвинял маму, что она просто хочет уйти от ответственности. А мама утверждала, что она тут вообще не име­ет права решать, потому что опекун Ильзы – папа. Он и должен это решать. Тут Курт зло рассмеялся и сказал, что это просто анекдот – человек, который меньше всех озабочен судьбою Ильзы, которому нет до нее вооб­ще никакого дела, – он ее опекун! Мама от­ветила, что это не ее вина, тут виноват закон.

Пальцы с фиолетовыми ногтями зашеве­лились. Я тихонько позвала:

– Ильза!

Но она не двигалась.

Наверно, она все-таки спит, наверно, она устала. Сегодня ночью она говорила со мной очень долго, до рассвета. Она хотела мне все объяснить. Брат трактирщика, объясняла она,– это кузен Амрай, и она уже правда вместе с Амрай ехала в Лондон, но по дороге они потеряли билеты, и потому Амрай позво­нила своему кузену. И тогда кузен за ними заехал. И он подыскал им даже гораздо лучшее место, чем место воспитательницы двоих детей в какой-то английской семье. В Риме. У одного графа. Во дворце. Его жена художник-модельер.