В мясопустное воскресенье проклятые вороги вло­мились в город и всех, кто находился в нем, предали лютой смерти.

А в начале Великого поста прошлого года, сразу по­сле взятия Владимира, поганые нехристи пошли даль­ше, захватывая и уничтожая прекрасные города рус­ские — Юрьев, Дмитров, и пришли в родной град Алексия Переяславль.

—    Что же? — с болью в сердце вопрошал он мона­хов рязанского Переяславля, рассказывающих ему о великих прошлогодних бедствиях. — Неужто и Пе­реяславль наш пожгли?

—    Не то пощадили! — горько ухмылялись монахи с понятной обидою — мол, нашу Рязань в распыл пу­стили, отчего ж ваш Переяславль оставили бы! — Обычаю своему они и тут не изменили. Нет нынче и вашего Переяславля на Клещине озере. Видал Ря-заньку нашу? Таков нынче и твой родной градик, бра­те Алексий! Так что приуготовься и ты увидать скорб­ное, каковое мы тут второй год наблюдаем, грешные сироты.

Далее Батыева свора, захватив восточные земли русские, устремилась во все стороны — на Волгу к Го-родцу, на север — к Костроме и костромскому Галичу, на запад — к Твери и Новгороду. Великий князь Юрий с тремя тысячами воинов встретил их на берегах реки Сити за Ярославлем и положил главу свою на бранном поле к мерзкому ликованию истребителя Батыя. Рос­товский епископ Кирилл, придя из Белозерского мо­настыря на место погибели великокняжеского войска, нашел там среди груды мертвых тел безголовое туло­вище Юрия Всеволодовича, видно, голову Батый взял на память.

На западе трупоядцы татарские взяли Волок Ламский, Тверь, Торжок, дошли до Валдая и лишь отсюда повернули вспять. Награбленного ими было уже столь­ко, что с тяжелой ношею не могли они тащиться даль­ше. Веселые, аки бесы в аду, терзающие грешников, по­текли они, пресыщенные кровью и добычею, по краю Смоленского княжества, мимо Вязьмы, дошли до Ко­зельска, где местные жители, сложив свои головы до единой, умертвили в битве четыре тысячи нерусей, по­лагавших, что несть более на Земле Русской кого-либо, кто способен сопротивляться. Жадные до чужой смер­ти, сии нелюди впервые познали, каково погибать в большом количестве от русского оружия.

—    Где же находились о ту пору Ярослав Всеволо­дович и сын его Александр? — нетерпеливо спраши­вал у рязанских монахов инок Алексий. — Живы ли они?

—    Ярослав был в Киеве, ожидая, придет ли Батый брать столицу древнюю нашу, — отвечал один из рас­сказчиков, инок Иоанн. — А сын его, добрый Алек­сандр, собирался отражать нечисть бесовскую в другом древнепрестольнем граде, в своем Новгороде. Гос­подь Бог обоих уберег от участи великого князя Юрги Всеволожа и доблестного свет-Юрги Игоревича.

—    Вот кабы они оба с войском на Сить к Юрге Всеволожу приспешили, глядишь бы, и одолели монгула проклятого, — проворчал другой инок Симон, на что Алексий возмущенно глотнул воздуха:

—    И вместе со Всеволодичем главы свои там, на Сити, сложили! Нет уж, видать, и впрямь Господь уберег их, коль, гляди, такая несметная и необоримая сила была у Батыя.

Симон как стал возмущаться Александром, так его на том словно заспичило:

—    А ноне, ишь ты, жениться собрался!

—    Кто?

—    Александр Ярославич, кто ж. Не сам же Яро­слав. Кругом разор, бедствие, а он свадебную кашу за­тевает.

—    На ком же он женится, родимый? — несмотря на Симоново возмущение, умилился Алексий женить­бе княжича.

—    Сего не знаем, — отвечал Симон, — а токмо ве­селье нонче отнюдь не уместно.

Долго засиживаться в рязанском Переяславле не хо­телось; душа летела на горестных крыльях поскорее уз­нать, как там сейчас, через год после разоренья, его род­ной Переяславль-Залесский, живы ли монахи Борисог­лебской обители и как они погребли старца родненького, Иадора. Бросив Алексию в котомку три пресных лепеш­ки, рязанские иноки проводили его в дальнейший путь, зная о важности его поручения.

Через три дня, дойдя до Коломны, которая также лежала в пепле и лишь едва-едва начинала восстанав­ливаться, он свернул направо и еще десять дней шел, всюду видя лишь сожженные и обезлюдевшие селенья и редких людишек, до сих пор скрывающихся в лес­ных землянках, боясь новых набегов батыйского во­инства, посланного из самой гиены адской.

Наконец, скорбя и молясь, Алексий пришел в края, знакомые с детства, в Берендеев лес и на Волчью гору, в Любодол и Трубежню, а там уж и Переяславль пока­зался на просторах Клещина сладчайшего озера. Шел месяц март, ранняя весна растапливала снега, и чавка­ющую розово-желтую снежную кашу месили Алексие-вы ноги, прошагавшие до Святого Града, до самого Ми-сюря, сиречь Еюпета, и обратно, оставившие длинную вереницу следов по миру Божьему. В тутошних местах эти ноги еще больше за все детство и юность понабега-ли, пообошли лесов и полей, холмов и долин: то по гри­бы, то по зверя, то по рыбу, то по ягоду…

Но смотрели его глаза, узнавали и не хотели узна­вать нового облика страны своей. Не было уже и деся­той части цветущих некогда деревень и сел: ни Ален-кина, ни Лебядина, ни Троицкого, ни Красного, ни Де-брина, ни Соколова, ни многих других, где он мог бы зайти в дом и где его бы, глядишь, признали и сказа­ли: «Здрав буди, Алешенька!» Только в Грачах тепли­лось жилье и стояла Ярославова застава. Тут его на­кормили горячими постными блинами и поведали о гибели и разорении той обители, из которой отпра­вился он по белу свету два года назад. Узнал он и о том, как братия монастырская молила проклятых убийц пощадить старца Иадора и как татарва согласилась не умертвлять старца, но всех остальных, играючись, по­секла своими мечами и топорами.

Нагоревавшись о милой монастырской братии, Алексий вытер слезы и спросил о свадьбе Ярославича. Оказалось, и впрямь Александр наметил жениться сра­зу после Пасхи и свадебную кашу творить в Торопце.

—    Отчего же в Торопце?

—    Для того чтобы литве казать, что у нее под но­сом свадебствуем и веселимся, хотя и разорил нас про­клятый тугарин. Литва нынче сильно распоясалась, видя наши бедствия. Да что, одна ли литва, что ли! И немец свейский, и немец ливонский, и всякий ка­кой ни на есть немец неумытый полагать взялся, что теперь, опосля Батыя, нас голыми руками взять воз­можно. Ярослав, батюшка наш любимый, уже под Смоленском литве по роже-то надавал. Та литва безоб­разная, как Батый разорил нас, так пошла брать смо­ленские земельки, пожирая их, яко волча безглядное овчее стадо. Но Ярослав Всеволодич им уже утер нос, а погляди, то ль еще будет!

—    Кого же себе в жены берет Александр? — спро­сил Алексий.

—    Понятное дело — Александру, — был ответ.

—    Да чью дщерь-то?

—    Понятно чью — Брячиславну.

—    Се коего Брячислава? Не князя ли Полоцкого?

—    Сведомо, его самого.

—    Ну тогда и понятно, отчего в Торопце кашу ва­рят, — догадался борисоглебский инок. — Ведь Торопец как раз лежит там, где сходятся границы трех зе­мель — Полоцкой, Смоленской и Новгородской, и по­лоцкие князья с новгородцами и смоляками искони за него спорили. А теперь этой свадебной кашей торопецкую трещину-то и замажут. И хорошо! Вот хорошо-то! И Брячислав — князь, слыхано, богатый, у него и По­лоцк, и Витебск, и Городок, и многие иные селения небедные. Что ж… Не мешает мне поспешить побывать на той торопецкой каше, порадовать Александра. У меня для него весть благая…

Так говорил инок Алексий, торопясь покинуть за­ставу в Грачах. От заставы он пришел в Переяславль и побывал на пепелище Борисоглебского монастыря. Среди обугленных стен торчали могильные кресты. Здесь же и похоронили всю братию, побитую монгола­ми. Только старец Иадор лежал поодаль, возле ма­ленькой кельи, в которой он спасался после нашест­вия, единственный выживший из всего населения обители, воевода без войска, отец семейства без семьи, вождь без племени. Тут-то и вспомнился Алексию его сон в Мисюрь-стране. Про Бориса и Глеба, плывущих в ладье по Клещину озеру с братией Борисоглебской

обители. Ведь сие же как раз тогда было, год назад, когда и Батый на Переяславль нахлынул! И вот поче­му он в ладье старца Иадора не видел — старец еще жив был. Стало быть, Борис да Глеб и впрямь забрали их к себе в небесную ладью, плывущую по небесному Клещину озеру. Теперь и Иадор там же.