— Откуда ты взялась, Лепосава?

— Оттуда же, откуда и ты, черт возьми. Ну, уж нынче ночью тебе от меня не увернуться.

— Тише, Лечюсава, Даринка услышит.

— А пускай слышит, — смеялась Лепосава. — Когда же, сокол ты мой, мы, наконец, одни-то побудем?

— Молчи, разрази тебя гром!

— Лазар, милый, жизнь проходит, а я одна-одинешенька…

— Пойдешь ко мне в роту?

— Пойду, вот те крест. Дашь мне винтовку, отомщу за сына. Ты мне дашь винтовку?

— Лучше всего та винтовка, которая взята у врага.

— Да неужели вы все их сами добывали? — обиделась Лепосава. — Могу поклясться, большинство просто получили винтовки в роте. Вот и мне дайте.

— Ладно, Лепосава. — Лазар старался в темноте рассмотреть женщину. Нет ей равной, думал он, припоминая минуты, проведенные с ней в роще, на траве, когда одно только солнце тайком подсматривало за ними из-за горы.

— Убили моего сыночка, чума их возьми, — продолжала Лепосава. — Чтоб весь род их зачах. Если заберете кого в плен, лучше мне не показывайте — топором изрублю на кусочки. Изрублю, клянусь богом, пусть все знают об этом.

— Вечер добрый, — сказал кто-то в темноте.

— Здравствуй, Лазар!

— Здорово, командир!

Это подходили добровольцы. Народ решительный, веселый. Отблески огня освещали улыбающиеся лица, от костра падали косые тени, и люди казались выше ростом и шире в плечах. Они походили на богатырей из народных преданий.

Лазар здоровался с ними, заглядывал им в глаза — карие, зеленые, смотрел на их руки, огрубевшие от постоянного труда: от пахоты, косьбы, рубки леса…

Он был уверен, что новобранцы будут сражаться не хуже тех, кого он потерял в бою. Они на себе испытали жестокость врага и не останутся в долгу, стоит им получить оружие. Он представлял себе, как они ринутся в атаку, обгоняя друг друга.

— Здравствуй, Лазар, — пропел женский голосок.

— Здравствуй, Стана. Ну как ты тут? Нашел тебя этот мошенник?

— Лазар, дорогой, — продолжала женщина, — я пришла попросить тебя, уж ты присмотри за ним. Молодой еще, несмышленый, не сносить ему головы.

— Слышишь, пацан? — улыбнулся Лазар.

— А ты меня не оскорбляй, пожалуйста, товарищ, — обратился паренек к матери. — Что ж я, дурак, по-твоему? Ротный связной — и вдруг дурак, несмышленый? Ты зря не наговаривай, если тебе жизнь дорога.

— Ну вот, — продолжала Стана. — Разве не дурень? Погибнет он, Лазар, святым богом клянусь, погибнет, если ты за ним не присмотришь.

Но Лазар ее уже не слушал. Он здоровался с прибывающими людьми, те окружали его, смешиваясь с пришедшими ранее, пламя освещало их темноволосые головы.

— Товарищи! — начал он так, словно от его слов зависела судьба Козары. — Мне нужно тридцать добровольцев. Кто согласен идти в мою роту, поднимите руку. Один, два… пять… десять…

— Меня пропустил, Лазар.

— Не сбивай, парень.

— Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать… Мужики, а вы знаете, куда идете? Идете в огонь, на вражеские бункеры… Тебя не возьму, ты небритый…

— Да я сбрею бороду. Возьми меня, Лазар, замучился я тут с бабами.

— С бабами-то легче, чем с усташами… Восемнадцать, девятнадцать… И ты небритый, елки-палки? Будешь двадцатым, но сегодня же ночью, пока не рассвело, соскобли эту шерсть, мы не четники… Двадцать один, двадцать два… Тебя не возьму, мал еще. Есть уже один такой шалопай, хватит… Двадцать пять, двадцать семь… Я сказал тебе — мал, уйди, не мешайся, мне мужики нужны! А ты откуда будешь, дружок?

— Из Грабашницы, — отвечал дружок.

— А как тебя зовут, дружок?

— Стойнич, — отвечал дружок.

— Кем тебе приходится Перо Стойнич?

— Который Перо, Гаврин, что ли?

— Да тот, что из Пролетарского батальона.

— Он мне двоюродный брат.

— Если ты в него, будешь хороший боец. Вставай в строй… Двадцать девять, тридцать… Все, хватит. Нельзя, больше принять не могу. Нет оружия… Все, все…

— Давайте-ка прикончим эту овцу, — сказал крестьянин, возившийся с вертелом. — А ну, ребята, налетай, — он поднял овцу и, сняв ее с огня, пристроил на двух пеньках. — Ешьте, сынки… угощайтесь. Так и сам гайдук Пеция угощал своих богатырей, — приговаривал Новак, поглаживая усы.

— Петь умеете? — спрашивал Лазар у парней, которым передавал куски баранины. — Кто умеет петь?

Вышел вперед паренек из Стриговы, назвался Тубичем.

— Кто тебе будет Бранко Тубич, который с Ратко разоружил бронепоезд?

— Он мне родня. Он и Младен…

— Знаю, — сказал Лазар, — он ушел вместе с Младеяом и Симой Ивановичем, а Симу потом четники… А что с Бранко, не слышал?

— Не слыхал.

— Кто знает, жив ли он, — вздохнул Лазар. — Чтоб им пусто было, этим четникам… Ну, двигаем, что ли? Будь здоров, старик… Ребятишки, давайте прощаться.

Он поцеловался с матерью, но отца и жену целовать не стал. С отцом он целовался только на рождество, как положено по обычаю, а с женой не посмел — уж слишком много было свидетелей. Он только протянул ей руку, которую опа крепко сжала, потупясь и, вероятно, скрывая слезы. Он долго не отпускал младшего сына, Новака, названного в честь деда; Лазар подбрасывал его вверх, сонный малыш только жмурился и вздрагивал. Потом Лазар повернулся и исчез так же стремительно, как и появился.

Он ушел, а родные и крестьяне долго смотрели в темноту леса. Многие, подняв глаза к небу, молились, чтоб бог послал ему удачу. Иные шли следом, потом останавливались и вглядывались во мрак, а затем возвращались к своим кострам, телегам, волам и коровам или к шалашам, наскоро сделанным из веток.

Ему казалось, что он слышит голос матери, чувствовал, как она крестит его и шепчет, молитвы. Она всегда так провожала его, потому что знала — он идет туда, откуда многие не возвращаются. Он и в самом деле слышал ее молитвы и ее плач, но не оборачивался и не останавливался, а шел за добровольцами, за будущими своими солдатами, и в отблесках то и дело попадавшихся костров видел их залатанные куртки, черные деревенские плащи, мохнатые кожухи и рубашки. Мычали волы, ржали кони, блеяли овцы, хрюкали свиньи, лаяли собаки, а он шел, уставший, но довольный, потому что его рота снова была в полном составе.

Со спокойной совестью он может рапортовать теперь Жарко, командиру батальона.

— Восемь убитых и двадцать два раненых. В моей роте двести двадцать солдат, один станковый и двенадцать ручных пулеметов.

— Каким образом сохранил численность отряда?

— Да вот так, товарищ командир, сохранил.

— Ты многих потерял. Не мог уберечь людей? — опрашивает Жарко, он весь осунулся, у рта залегли морщинки.

— Не мог, товарищ командир, — говорит Лазар. — Хорошо еще, что так отделались. Но мы их здорово поколошматили…

— Пленные есть?

— Нет, разрази их гром, усташей проклятых.

— Почему думаешь, что это усташи?

— По разговору. Кричат, и все понятно.

— А немцы были?

— Не видел. Одеты как немцы, но говорят по-нашему. Это усташи и черный легион.

— Как им удалось поджечь ваш лагерь?

— Да вот так и удалось, — вздохнул Лазар. — Не смогли мы его отстоять. А бились целый день.

— Почему же вы не взяли ни одного «языка»?

— Они отлично дрались, как никогда. Одни падают, а другие продолжают наступать, да еще ругаются и норовят схватиться врукопашную.

— А из твоих кто-нибудь сбежал?

— Из роты? Никто. Правда, отступили, когда стало совсем жарко. Чуть не остались без станкового пулемета.

— Паникеров наказал?

— А кого наказывать? — удивленно спрашивает Лазар. — Если уж наказывать, так надо половину роты, да, по правде говоря, и меня самого. Я тоже драпанул, чтобы пулемет спасти.

— Ладно, ладно, — говорит Жарко хриплым голосом. — Как раз вовремя пришли. Здесь и остальные роты, кроме той, что за Саной. Мы должны удержать эту линию во что бы то ни стало. Будем защищать Домбраву, Постирево и лагерь в Каране. Вы ужинали?

— Ужинали, товарищ командир. Ели баранину без соли да хлеб.

— Где у вас раненые?