— Точно, — подтвердил он ее худшие опасения. — Аптечка была в чемодане, который разнесло пулями.

— Но ты можешь получить заражение крови!

— Как еще далеко до горы Зуб?

— Полдня пути.

— Тогда будем надеяться, что крепость действительно там, в противном случае мне конец. В сооружении подобного рода должны быть запасы лекарств и медицинские инструменты.

— Но сможешь ли ты идти с такой ногой?

— Придется, раз ничего другого не остается.

В следующие полчаса пилоты Альянса немилосердно забрасывали гранатами и без того разбушевавшийся лесной пожар, пока внизу не воцарился ад кромешный, где ничто живое не могло уцелеть в безжалостных языках всюду проникающего пламени. Беглецам пришлось скинуть с себя почти всю верхнюю одежду к задней стене своего убежища, обливаясь талой водой, которой здесь вполне хватало. Часто воздух нагревался до такой степени, что затруднял дыхание, и Дэйвис порадовался тому, что раскаленный воздух образовал восходящий поток, который гнал дым и гарь наружу, к верхушкам деревьев, обеспечивая тем самым циркуляцию воздуха. Если бы не это, они бы в считанные минуты задохнулись в дыму. Представитель Альянса сделал все, чтобы не дать им ни малейшего шанса уцелеть.

Наконец, когда солдаты прекратили обстреливать обуглившийся и дымящийся лес, а пожар начал затихать, Дэйвис решил, что настало время пуститься дальше в путь. Хотя все еще было довольно жарко, они снова облачились во все свои пальто и свитера, так как нести в руках громоздкую одежду было бы гораздо труднее, чем тащить ее, надев на себя. Снаружи, среди пепла и обгоревших черных скелетов деревьев, все еще вздымался дым и чад, который висел над их головами такой плотной пеленой, что небо различить было совершенно невозможно, скрывая их тем самым от глаз полиции, и даже когда они выбрались из выгоревшего участка леса и стали пробираться среди живых деревьев и кустарника, не пострадавшего от огня, завеса смога по-прежнему надежно укрывала их от опасности быть обнаруженными сверху.

Дэйвис почти не ощущал кусок шрапнели в бедре, когда они приступили к началу своего долгого последнего остатка пути.

Затем началось покалывание.

Потом рана начала гореть.

Через час у него появилось ощущение, что рана начинена напалмом, и что мякоть бедра выгорает дотла от маленьких язычков пламени, возникавших внутри, и что вскоре от мяса ничего не останется, кроме золы и костей, прикрытых снаружи оболочкой кожи. С каждым шагом боль все усиливалась.

Плюс ко всему рана сильно кровоточила. Уже почти вся брючина насквозь пропиталась кровью.

Он почувствовал, что его лихорадит.

Первые три часа пути Дэйвис превозмогал себя как мог, но все равно периодически приходилось делать остановку, чтобы дать ему передохнуть. Скорость их передвижения значительно замедлилась, но Альянс, по-видимому, пребывал в уверенности, что беглецы погибли во время лесного пожара, и это заблуждение властей позволило им хоть и медленно, но продвигаться к намеченной цели.

Иногда, сидя на бревне или камне, чтобы дать отдых поврежденной ноге, Дэйвис яростно негодовал на свое тело, словно боль в ноге была злонамеренным деянием его плоти, не желающей внимать доводам разума. Пройдя через столько испытаний, он не мог примириться с мыслью, что его неспособность пройти оставшуюся пару миль может стать причиной их гибели. Но вскоре он понял, что ненависть к себе или отвращение к собственной слабости только усиливают в нем чувство депрессии и затрудняют возможность продолжать путь. С другой стороны, если он обратит всю свою ненависть вместо себя на Альянс в целом, на коротышку полпреда лично и на каждого солдата, участвовавшего в погоне за ними, в частности, то гнев придаст ему силы, побудит его к успешному завершению того, что до сих пор казалось невозможным. Когда праведный гнев отвлечет его мысли, то Дэйвис, возможно, будет испытывать меньшую боль, наступая на раненую ногу, хотя бы первые несколько шагов.

Вот почему в дальнейшем, когда Ли поддерживала его, если он спотыкался, лицо Дэйвиса вспыхивало от ярости на всех тех, по чьей вине они оказались в таких обстоятельствах, вынудивших их решиться на этот безумный побег, лишив его возможности общаться с нормальными людьми, объявив вне закона. При написании стольких исторических романов он поневоле глубоко вникал в каждую эпоху, пройденную человечеством в прошлом. Его всегда поражало, как радикально менялись запреты от одного определенного исторического момента до другого, от одной культуры к другой — пусть даже эти культуры сосуществовали в небольших странах, расположенных бок о бок, или же относились к большему числу людей, целой нации. Это была одна из тех идей, которые он всегда пытался довести до сознания своих читателей. Структуризация запретов не имеет ничего общего со здоровьем нации, она просто устанавливает глупую и вредную практику вмешательства в права другого человека. Зачем указывать другому, что он должен надевать или с кем заниматься любовью и на каких условиях? Через сотню лет над этим будут только смеяться, как над узостью мышления. Дэйвис размышлял по этому поводу, пока они шли, и даже заставлял себя вникать в подобные мысли еще глубже, чем когда-либо, чтобы попытаться отвлечься от донимающей его боли.

И постепенно он пришел к пониманию главного в людях, которые составляли верхушку Альянса, обладавших властью над массами. Им никогда не дано открыть для себя концепцию “мы”. Более того, они даже отрицают концепцию “я” в угоду более варварскому отождествлению себя с обезличенным понятием “это”. Каждый человек в Альянсе — частица этой концепции, включая правительство, огромный механизм по поддержанию существующего порядка с помощью законов и тюрем, всевозможных организаций. Каждый человек — не больше чем шестеренка в этом всеобъемлющем механизме, обезличенный и лишенный индивидуальности. Такое видение мира, концепция так называемого “это” представляет собой наиболее опасную философию, подсознательно принятую большей частью человечества, так как эта теория позволяет ее приверженцам — бюрократам, солдатам и политиканам — совершать самые жестокие акты физического и морального насилия против всех инакомыслящих. Любой член иерархии Альянса, убивший “предателя” или иного врага государства, никогда не сочтет лично себя за это ответственным. Если кого-то и обвинят, то только собирательное и обезличенное понятие “это”, то есть все мы. Солдат, который убивает на войне, генерал, который отдает ему приказы убивать, президент, который объявляет войну, — никто из них лично ни в чем не виноват (по крайней мере, так они считают сами), потому что действуют они от имени правительства, представляя себя как маленькую — да пусть даже и большую, размер здесь не играет роли — шестеренку (это самая популярная отговорка) в механизме всеобъемлющего и за все отвечающего “это”. И даже правительство — верхний уровень иерархии в “это” — полностью защищено от обвинений в свой адрес, так как всегда может сослаться на расхожую фразу: “Правительство получает власть от народа” — очередной призыв к людям-шестеренкам голосовать за тех же самых мегаманьяков, когда на следующих выборах они пойдут к избирательным урнам.

Дэйвис был резко выведен из своих запутанных размышлений, когда они вышли из леса и взобрались на покрытое кустами подножие холма у основания одной из самых больших гор, когда-либо виденных им, — гигантский пик по форме своей отдаленно напоминал зуб мудрости. Они шли и отдыхали, затем снова шли и отдыхали, и так все время, словно в состоянии какого-то гипноза, вот уже около девяти часов с тех пор, как выбрались из сожженного леса. Именно эта остановка, не связанная с тем, чтобы сесть и дать передышку ноге, прервала цепь его размышлений и заставила обратить внимание на окружающее.

— Гора Зуб, — произнесла Ли, подлезая под его руку, чтобы помочь удержаться в вертикальном положении. — Если я правильно поняла деда, то вход в крепость должен быть где-то недалеко.

Он кивнул, ощущая раздражение из-за того, что она вывела его из транса, в котором он пребывал, так как боль, испытываемая им тогда, была намного меньше той, которую он испытывал сейчас, снова окунувшись в реальный окружающий мир.