Множество мыслей бродило в моей голове, я даже почувствовал легкое головокружение от нереальности всего происходящего. Словно бы не существовало больше морали, политики, этики, не было никаких «правил поведения для нарушителей закона» или «положений о трудовом перевоспитании», даже меня самого уже не было. Существовало только Ее изумительное, податливое, роскошное тело, как бы стоящее на краю пустоты, — руки сложены на груди, словно Она сама себя обнимает.

И реальной на всем белом свете была лишь Она одна!

Ночью мне не спалось.

К полуночи за окном начали отстукивать капли дождя, и скоро зарядил настоящий ливень. Он загрохотал по крыше дома, загремел навес, словно взрывая тихую и спокойную темноту ночи. Тьма заполняла собой все, будто страшный, невиданный демон накрыл своими крыльями всю округу. Мне по-настоящему стало страшно. Обострилось давно привычное предчувствие беды, я будто ждал нового, неведомого наказания. Я заставлял себя отвлечься от тоскливых путаных мыслей и не думать… о Ней. Ливень утих только к рассвету. На том берегу канала заголосил, захлебываясь, петух, с карниза звонко падали в лужу капли.

Тревога прошла. Я смог заняться самовоспитанием и самоувещеванием: сколько существует в сфере духа вещей, которых никогда не найдешь в мире материи. Женщина. Перед моим взором с Нее упал последний таинственный покров, и в незнакомке не осталось ничего загадочного. Утратив тайну, Она сразу стала бесцветной и заурядной. Как вовремя пришли ко мне эти мысли! Ведь из-за этого необычного случая я почти утратил контроль над своим воображением и наверняка сочинил бы себе очередную бредовую сказку…

Я сознавал, что сам я — не кто иной, как пустой фантазер и мечтатель. Хоть я и выдерживал те испытания, которые посылала мне жизнь, настоящей силы духа у меня нет.

Я понял еще одну вещь. Смысл и назначение культуры не в том, чтобы уметь контролировать свои поступки, а в том, чтобы их понимать. Допустим, я чего-то не совершил и в результате почувствовал себя окруженным неким ореолом. Ну, а если бы совершил? Точно так же не только сумел бы себя оправдать, но и гордился бы своим поступком.

Стало светлее, сквозь замызганное окошко пробивались серые предрассветные сумерки. Мои работяги спали глубоким сном. Я тяжело вздохнул: мыслящий человек полагается на свои представления о жизни; кто ни о чем не задумывается, полагается лишь на собственные инстинкты. Инстинкт делает человека сильным, раздумья — слабым.

Хотя какая этому миру разница — мыслишь ты или нет. Я хотел было встать, но в то же мгновение уснул.

Днем лагерь, как обычно, вышел на работу. На лёссовом плато ночной дождь почти не оставил следов — только легкие бороздки, по которым стекала вода. Зато рисовое поле, заросли камышей и болото слились воедино, превратившись в широкое море. Ветер раскачивал тянувшиеся из темной воды растения, и листья их просвечивали на солнце. Сдувал с покрывшей почти всю поверхность воды белую пену. Такая пена всегда появлялась после сильного ливня. Воздух был пропитан влагой, и ветер, казалось, все еще доносил откуда-то капли дождя. Корявые стволы ив и фиников отмылись и стали вроде еще темнее, зато тополя сияли и блестели на солнце. У поля и на дороге появилось множество дождевых червей, в траве во все стороны прыгали лягушки — спасались от наводнения. Но дорога не расплылась, и межи не размыло. Лагерь вышел на работу.

Светило яркое солнце, мы ковырялись лопатами на своем поле. Независимо от того, шел ночью дождь или нет, нужно было многое проверить: не открыты ли затворы, везде ли цела межа. Я бестолково бродил по полю, не зная, за что взяться. Во рту копилась горечь, подступала тошнота, есть ничего не хотелось. Я поглядывал на заросли камыша: там, где вчера я вошел в них, остался проход, будто открытая дверь в стене. При виде этой «двери» я испытывал радость и тоску одновременно.

Проверив все что нужно, я двинулся к нашему дому на холме на завтрак. По дороге меня догнал отряд зеков, шедших с прополки.

— Ночью дождь, а днем солнце — плохо зеку живется!

Востроносый парень шел рядом со мной. Как и все мы, он привык постоянно жаловаться, но вообще-то его правда — если бы дождь шел днем, зеки отсыпались бы в бараке.

Небо нахмурилось, но дождь так и не пошел. В лагере рождается множество надежд, и, разумеется, все они несбыточны. Лучше всего для зека — вообще ни о чем не мечтать. Надежда пришла ко мне, но принесла только новые мучения.

Здесь нет любви, только плотское вожделение…

Мужской лагерь прошел. Я обернулся и увидел вдали приближающийся женский лагерь. Только теперь я понял, кого жду, и во мне шевельнулось чувство, спавшее уже много лет.

Небо все больше мрачнело, потеряли свой жемчужный блеск капли воды на траве. Но для меня как будто вновь выглянуло солнце: я еще раз мог увидеть Ее.

Женщины в первых рядах глядели на меня с изумлением и, проходя, еще долго оглядывались. Она шла в конце колонны. За Ней шагали уже только охранники с карабинами. В руках у Нее был серп — наверное, будет жать траву. Траву вокруг полей обжинали, чтобы не лезла на рисовые посадки.

Я заглянул Ей в глаза. Там прыгали блестящие и, похоже, веселые искры. Но глубже я разглядел то, что уже видел вчера. Глазами мы сказали друг другу:

— Доброе утро!

— Привет!

— Ты уже завтракала?

— Нет, только иду.

Лицо Ее было спокойным и открытым, на нем не чувствовалось и следа смущения или робости. Зато я почувствовал, что краснею. Пусть на Ней та же черная форма, что и на всех, ни воротника, ни карманов — как куль для муки. В моих глазах эта девушка прекрасна, еще прекраснее, чем вчера.

Теперь Она шла рядом со мной, бок о бок. Подняла руку, и неожиданно прямо у моего лица ярко блеснул серп. В ту же секунду Она пробормотала — так, что мог услышать только я, — одну-единственную фразу:

— Как бы я хотела тебя прирезать!..

Я не успел ничего ответить — Она сразу прибавила шагу. Охранник, шедший за Ней, буркнул что-то в мою сторону, но я не расслышал.

Теперь перед моими глазами блеснул ствол карабина.

Я ждал целые сутки. И дождался лишь одной ужасной фразы. А наш безмолвный обмен приветствиями — все это я придумал.

Позавтракав, я пошел к каналу и сел у воды. Ветер разогнал серые облака, небо и земля до самого горизонта — все было снова залито яркими солнечными лучами. Проснулась деревня на противоположном берегу, зашевелились люди, начиная работу, послышался говор, крики. Худой как скелет, красно-коричневый жеребец выскочил со двора, остановился, поднял голову и фыркнул, почуяв что-то в воздухе. Вода лизнула мне ноги. Она тихо журчала, будто напевала грустную, нежную мелодию. Я вдруг заметил, что плачу. Я чувствовал, что и я и Она — мы оба ранены. Но трудно было сказать, куда нанесен удар…

В лагере мы с Ней больше не виделись. Огромное поле в три тысячи му тысяча заключенных прополола всего за два дня. На третий день нас отправили на работу в другой район, к северу от лагеря. Когда созрел рис и мы вернулись, женский лагерь перевели в другое место. Теперь не было возможности даже и встретить Ее на дороге. Правда, мне удалось узнать Ее имя.

Ее звали Хуан Сянцзю.

Мы встретились снова — но лишь через восемь лет.

В день нашей второй встречи погода снова была ветреной. Только ветер был уже не сырой с каплями дождя, как тогда, а сухой и жаркий, разогретый над раскаленным, усыпанным щебнем плоскогорьем, как над плитой. На этом щебне рос лишь тростник, травка просвирник, песчаный лук да дикий жужуб. И это было не рисовое поле, а загон для овец. Весенний воздух был наполнен стойким запахом овечьего помета. Прошло много лет, местность была иной, но наше положение осталось практически тем же.

Вилами я разбрасывал по помету сено. Сено разлеталось, травинки, блестя на солнце, скакали в разные стороны, словно на овчарню налетела стая саранчи. Горы вдали утонули по пояс в густом тумане и от этого, казалось, утратили объемность и выглядели как вставленный в рамку плоский пейзаж. От гор прямо к загону бежала, извиваясь и блестя на солнце, дорожка. Дальше она вела к поселку, где соединялась с дорогой пошире, ведущей в лагерь.