Мы разговаривали, вспоминая своих знакомых. Не каких-нибудь случайных, о которых вскоре забываешь, а настоящих — с которыми бок о бок жили и работали в лагере. Лагерь был единственным местом, где наши судьбы пересеклись, о нем мы не могли забыть. Мы вспоминали многих и говорили об их жизни после лагеря. Среди них были те, кого без конца сажали и выпускали; мужья, разводившиеся с женщинами, и женщины, бросавшие мужей; были самоубийцы, были жертвы убийц… Мы болтали и чувствовали, что нам совсем неплохо друг с другом, что наша встреча — какой-никакой, а все же подарок судьбы. О чем-то в прошлом мы жалели, вздыхали, но больше радовались настоящему.

— Так почему вы не остались в Байиньтане, согласились работать здесь? — спросил я Ее. — Вам там не понравилось?

— А, все эти поселки одинаковы. Лишь бы люди были хорошие — это главное.

Отвечая, Она пыталась заправить выбившуюся из-под косынки прядь волос. Даже скосила глаза, как будто это могло Ей помочь. Помочь Ей могло зеркало, но такового здесь просто не имелось. Волосы у Нее были иссиня-черные, блестящие…

— Я развелась — какой смысл мне было оставаться в поселке? Наоборот, хотелось забраться от всех подальше. Ваш секретарь часто ходит к нашему, друзья они. Вот он и переманил. — Она немного помолчала, а потом вздохнула: — Ох и штучка этот ваш секретарь!

— Откуда такие сведения? По мне, он вполне ничего.

— Ну-ну! — Она засмеялась. — Уж я-то мужиков повидала. Стоит в глаза заглянуть, и все понятно.

Я задумался. Что необычного Она нашла в его глазах? Глаза как глаза. Или, может, я просто невнимательно смотрел? Но тут же подумал о себе: неужели Она и в моих глазах что-нибудь увидела? Я вспомнил приключение восьмилетней давности. В памяти все было живо, словно это случилось вчера. Интересно, какие у меня теперь глаза? Я вдруг заробел перед Ней — такой уверенной в себе и прекрасно разбиравшейся в мужчинах. Отвел глаза, поднял и стал рассматривать одну из жердей, которые Она принесла, как будто размышляя, куда ее приспособить.

В этот момент в овчарне показался наш секретарь. К счастью, мы в это время не разговаривали. Она стояла задумавшись, я занимался делом.

— О, вы уже успели потрудиться!

Кажется, настроение у секретаря было на удивление хорошим. На самом деле мы ничего еще особо не сделали. Он мимоходом посмотрел на меня. Я поймал его взгляд и не заметил в его глазах ничего необычного. Когда он смеялся, глаза щурились, в уголках собирались морщинки. Человек он был сообразительный и ловкий. Ко мне, особенно когда мы были одни, относился очень хорошо. Здешняя бригада раньше называлась «Заставой у Чертовых ворот», режим в ней до сих пор был более суровым, чем где бы то ни было в округе. После «культурной революции» бригаду военизировали — здесь начали строить военную тюрьму. Секретарь приехал сюда после известного «13 сентября», то есть дела Линь Бяо, как раз для того, чтобы тюрьму расформировать. Но вышло, наверное, как с солью и водой: соль растворилась, исчезла, зато вода стала соленой. Так и атмосфера в бригаде осталась надолго пропитанной запахом тюрьмы. Хотя с приходом секретаря жить стало все-таки гораздо легче. Работягам разрешили на время отпуска уезжать из бригады, разрешили даже не отдавать честь при встрече с начальством…

Все так же улыбаясь, секретарь подошел к Ней. Взял у Нее из рук заступ, покачал на руке, словно прицениваясь.

— Хороший заступ? Не затупился еще?

Он прижал лопату лезвием к большому плоскому камню, который подкладывали под корыто, и с силой стал водить по его поверхности. Он нагнулся, и его выцветшая зеленая гимнастерка туго натянулась на плечах, в его движениях нельзя было не почувствовать недюжинной силы. Он возился довольно долго, потом наконец выпрямился, потрогал лезвие пальцем и передал заступ Ей.

— Ну вот. Теперь должно быть лучше. Ну-ка попробуй копни.

Она послушно вонзила лопату в покрытую пометом землю.

— Ох, здорово! Так гораздо лучше, — сказала Она засмеявшись.

Как быстро секретарь изменил Ее отношение к себе. Как это у него ловко получается! Что бы мне поточить эту дурацкую лопату о камень, а в результате он утер мне нос.

Я повернулся к ним спиной и стал прикреплять проволокой столбики ограды. Секретарь заменил меня и вместе с ней устанавливал навес. Ветер доносил обрывки их разговора.

— Секретарь Цао, вы до этого где работали?

— В степи. Силиньболэ знаешь? Я там служил в кавалерии.

— Да, там очень красивые места.

— Ты там бывала?

— Нет. В кино видела. Степь очень красивая…

— Точно. Степь изумительная, особенно весной. Но на расстоянии сотен ли[7] нет ни одного человека, не говоря уже о женщинах. А кавалерийские части обычно очень маленькие. Часто себя одиноким чувствуешь…

Он тоже испытывал одиночество?

— А почему не женились?

— До службы женой не обзавелся. Да мне и по чину тогда не полагалось. Я был командиром взвода, а семью привозить разрешалось только ротным.

— Зато сейчас у вас жена красивая. Это она в школе преподает?

— А! Красивая, некрасивая! У нас говорили: «После трех лет кавалерии и на свинью заглядишься». А я восемь лет оттрубил! Как домой вернулся, сразу женился и не смотрел — красивая, некрасивая.

В голосе секретаря Цао слышалась грусть. Он так и не нашел женщину своей мечты. У его жены был большой рот с крупными желтыми зубами и пунцовые, вечно пылающие огнем щеки. Кожа у нее на лице была плохая, грубая, кажется, это объяснялось тем, что у них на родине плохая питьевая вода. Хуан Сянцзю хвалила жену секретаря, явно желая подольститься. Все правильно. Жена секретаря была здесь единственным человеком, которому имело смысл льстить. Сама она не окончила и школы младшей ступени, свое имя едва могла написать, но тем не менее преподавала в начальных классах школы госхоза.

Видно, Хуан Сянцзю с любым умела найти нужные слова. Секретарь никогда не был особенно высокомерным, а с Хуан совсем разоткровенничался. Он говорил, что здесь гораздо хуже, чем у них на родине: ветер, песок, с транспортом ужасно. Зато здесь он сумел стать кадровым работником государственного предприятия, а это повыше, чем работа в коммуне на родине. Во-вторых, невестку с собой не брали, и жена была этим довольна. Если представится случай вернуться на родину — на государственное предприятие, конечно, — тогда они отсюда уедут. А жена даже и не хочет отсюда уезжать, спорит с ним, говорит, что и сельское хозяйство, и промышленность здесь нуждаются в хорошем руководителе. Мол, «паровоз несется быстро на уменье машиниста». Секретарь вздохнул:

— Быть кадровым работником почетно. Можно внести свой вклад в гармонию мира. Госхозы не хотят уживаться с промышленностью, с заводами. Заводы сопротивляются правительству. А если с умом подойти, то все можно наладить уже внутри госхоза.

Секретарь помолчал, а потом сказал, что Хуан нужно уезжать на родину. Надо только договориться, чтобы ее там приняла какая-нибудь организация, а он устроит все здесь. Краем глаза я видел, как он махал рукою, делая вид, будто что-то подписывает.

— Большое вам спасибо, — сказала Она, — но я не хочу возвращаться. Прослыть преступницей, а потом вернуться — ничего хорошего из этого не выйдет…

— Но ты же явно преувеличиваешь свое преступление. Ведь дело твое явно относится к «противоречиям внутри народа»! Ведь тебя осудили до «культурной революции», а в «культурную революцию» никто бы тебе и трех лет не дал. В дацзыбао тебя не разоблачали. В таких делах и многие высшие кадры были замешаны!

А я до сих пор даже не знал, за что Ее осудили. Секретарь за политической работой следил и наверняка просматривал все дела бывших зеков. Судя по его словам, Хуан судили за так называемую незаконную связь с мужчиной. Похоже, что только по таким делам могли проходить и высокопоставленные лица, и простой человек. Если бы Она сидела за «каппутизм», все было бы гораздо сложнее.

Они продолжали болтать. Сердце мое неизвестно отчего стучало громче обычного. Настроение вдруг испортилось. Я посмотрел на солнце — оно немного уже склонилось к западу. Вершины гор ослепительно сияли, туман, съежившись, сполз в скалистые ущелья. Ветер почти стих и еле шевелил поблекшую траву и свежие весенние листики на деревьях. На простирающейся к югу равнине клубилось белое облако пыли. Немой скоро пригонит овец домой. По сравнению с лагерем работа в овчарне начиналась позже, а кончалась раньше.