Я и сам верил в то, что говорил.

— Э-хе-хе, — тетушка Ма то ли вздохнула, то ли рассмеялась, — хорошо, кабы решили. А то ведь жить с таким клеймом тяжеловато. — Она повернулась к Сянцзю. — Так на чем мы остановились? В тысяча девятьсот шестьдесят третьем году…

— Может, пока погодим писать? — Хуан отложила ручку и, откинувшись, прислонилась спиной к стене. — К нам гость пришел, а мы все пишем, не встречаем как надо.

— Ах, да-да, конечно. — Тетушка почувствовала себя неловко. — Ну погляди, я со своими делами совсем голову потеряла. Вы сидите, а я за чернилами схожу.

И тетушка поспешно вышла.

Посмотрела она на нас при этом довольно выразительно.

Запах цветущих фиников стал сильнее — похоже, скоро пойдет дождь. Запах проникал в комнату через окно, сквозь щели в дверях. В этой маленькой тесной комнатке, казалось, все на виду. Все, о чем ты думал, вырывалось наружу, а ты в свою очередь чутко впитывал то, что витало в воздухе.

Я спросил:

— А почему вы не пробуете писать о себе?

— Что толку? — Она усмехнулась. — Дела сердечные. Кто в них будет разбираться? Если я не виновата, он виноват. К тому же я-то уже три года в лагере отработала, чего уж теперь. Ведь эта реабилитация мне три потерянных года не вернет?

Я молчал, сказать было нечего. Похоже, Она была прозорливей меня.

На Ней было какое-то белое платье, а скорее просто ночная рубаха. Ворот у рубахи был распахнут, и в треугольном вырезе были видны основания грудей. Кожа цвета слоновой кости даже на вид казалась теплой и упругой… Я усмехнулся.

— Это вы должны писать, — сказала Она. — Надо рубить под корень, освободиться от правого уклона. Все последующие дела выросли из первого. А после реабилитации, может, и не все так будет, как тетушка говорит, но хоть в учителя сможете пойти…

— Подумайте сами, — я махнул рукой, — если плясать от печки, то как раз сейчас мне ничего и не светит.

— Хотите сказать, что нужно подождать лучших времен?

Я отвел глаза от глубокого выреза на груди и подумал, как бы получше Ей ответить.

— Вы, наверное, не знаете, — Она уселась поудобнее. — Дэн Сяопин реабилитирован.

— Да? — Я не подпрыгнул и не удивился. Теперь понятно, почему все пишут наверх. — Это правда?

— Совершенная. Он уже приступил к работе.

Скорее всего именно эту новость Она и хотела сообщить мне днем!

Такие новости узнаются из газет или по радио. А за этими сообщениями для миллионов людей стоят бумажки с каким-нибудь «красным грифом», которые печатаются в одном или трех экземплярах. Но в этом забытом богом селении, которое, как куча людского хлама, образовано катящимися по стране политическими ураганами, — из этой точки все крупные государственные новости казались мне гирляндами каких-то символов, знаков, которые нынче означают одно, а потом, глядишь, — другое. Знаки составляли линии, а линии — причудливый узор, в котором так хотелось отыскать смысл и закономерность. Но изгибы узора были под стать лабиринту царя Миноса, и человек извне не мог догадаться о внутреннем направлении. Огромный и запутанный верхний эшелон государственного аппарата, спускающий свою волю через бессчетное число приводных ремней и рычагов вниз, в том числе и к нам. И подобно тому как ночью солнечные лучи отраженным от Луны светом достигают Земли, так и мы могли лишь ощущать долетавшую до нас из центра слабую вибрацию. В изменении объемов поставок зерна, даже в том, что сегодня секретарь попросил у меня прикурить, усматривалось особое значение, грядущие перемены. Рассчитывать, анализировать здесь было нечего, приходилось полностью полагаться на интуицию. Наверное, все это здорово смахивало на астрологию, мы и в этом вернулись в средневековье. Я усиленно штудировал философию, политэкономию, познавал законы мира — в книжках все было так ясно и понятно, я четко знал, по какому пути должно развиваться общество. Эта логика не только служила мне жизненной опорой, но, казалось, была теми «усиками», которыми я, как насекомое, осязал мир. Однако, стоило лишь прикоснуться к реальности, как логика рушилась, все путалось; приходившие новости не укладывались ни в какую закономерность и несли на себе печать полного произвола. Жизнь не только била по разуму, но и подрывала веру в собственные ощущения.

И все же эта последняя новость была другого рода. Она, похоже, говорила о действительных переменах в «большом мире». Я чувствовал, как, обжигая пальцы, тлеет сигарета в моих руках и как меня самого, мою кровь пронизывает некий будоражащий жар. Наконец-то из всей выброшенной за борт компании нашелся один, который не только сумел забраться обратно, но попал на капитанский мостик. Должен же он теперь помочь другим. А уж куда пойдет корабль после того, как на нем окажутся бывшие потерпевшие, так об этом говорить пока рано.

Она посматривала на меня, как будто ждала ответа. Женские глаза, человеческие, а я за зиму привык видеть лишь глаза овец. Хотя они похожи — и влажные, и пугливые, и нерешительные. Но что я могу Ей сейчас сказать, что ответить? Некое смутное чувство — не расчет, а скорее интуиция — подсказывало, что я вряд ли смогу войти в лабиринт. Однако мне вовсе не хотелось, как некоторым, чтобы корабль наш совсем затонул: раз я упал в воду, пускай гибнут все! Наоборот, мне хотелось хоть чем-то подсобить. Мне бы только вернуться, оказаться на палубе, высушить одежду, зализать раны, просто полежать, погреться на солнышке. Где-то в глубине души у меня таилась еще одна мечта: хоть как-то помогать кораблю прокладывать курс. За двенадцать лет я понял, что у кормила может стоять один человек, но сделать так, чтобы корабль всегда шел туда, куда нужно, один человек просто не в состоянии…

Стоило ли обо всем этом рассказывать Ей?

Ярко светила под потолком лампочка, я никак не мог приспособиться к такому яркому свету. В овчарне если и зажигали, то старую, вековечную керосиновую лампу. Я не только привык, мне нравились мягкий полумрак, темнота. Темнота обостряла мысль, успокаивала…

А сейчас передо мной сидела живая женщина, сидела Она. Я вдруг понял, о чем спрашивают Ее глаза: в этой комнате только мы вдвоем — женщина, у которой нет мужчины, и мужчина, у которого нет женщины. Неужели, кроме прошений и реабилитаций, нам не о чем говорить?

Теперь я многое читал в Ее глазах: вопрос и нерешительность, ожидание, надежду и молчаливое согласие. Как будто Она уже все решила для себя и ожидала только действия с моей стороны. И, судя по всему, Она не собиралась давать отпор, даже, наверное, обдумывала, как бы поделикатней отдаться на милость победителя. Я сидел на одной кровати, Она на другой. Нас разделяла лишь коричневая полоска глиняного пола, от силы два метра. Как линия на шахматной доске — можно построить на ней оборону, и ее нельзя вроде бы пересечь, но можно и не замечать, и тогда ее как будто и не будет… В тишине текло время. На Ее лице появилась едва заметная улыбка. Странная улыбка, значение которой невозможно разгадать. Она была одета, но одежда так ясно обрисовывала контуры тела! И это тело — обнаженное — тут же появилось перед моим мысленным взором. Неужели импульсы, которые рождаются политическими убеждениями и чувственным влечением, схожи? И те и другие проникают в самый центр нашего естества, заставляют быть храбрым, стойким, заставляют стремиться вперед, чем-то овладевать и находить в самопожертвовании высший смысл и высшее счастье. Сегодня хороший день. Интересно, как это счастливые события сумели сосредоточиться в одном дне. Нет, это действительно счастье. Меня как будто уже наполовину освободили! На моем лице появилась, наверное, такая же странная и загадочная улыбка, как у Нее. Мне казалось, что Она понимает меня, слышит мои мысли — ведь Она по одному взгляду умеет определять характер человека. Я почувствовал, что кровь закипает во мне, и вздрогнул. Радостное напряжение все росло, заливая душу какой-то пугающей волной счастья. В горле пересохло — я снова был там, в камышах…

Я уже собирался что-нибудь сказать или сделать, но тут вошла тетушка Ма.