Оказывается, тем сюрпризом, который она упросила Хэй Цзы привести мне из Пекина, был транзисторный приемник!

Она мучила меня полдня, заставляя отгадывать, но я так и не смог ничего придумать. Бог знает, что этим женщинам нужно! Только когда я уже потерял всякую надежду и интерес, она полезла в чемодан.

— Ну-ка посмотри. Что это такое? — Смеясь, она подала мне картонную коробку. — Хэй Цзы сказал, что больше ста юаней стоит. Как ты думаешь, это действительно так? А то ведь ему обмануть…

— Так, так. — Пожалуй, это был единственный случай, когда она неожиданно доставила мне настоящую радость. Я даже не сразу открыл коробку. — Ого! У него целых три диапазона, и антенна выдвигается. Наушники… Здорово! Как ты додумалась?!

— А ты мне как-то говорил. — Она прислонилась к моему плечу, но смотрела не на приемник, а на меня. — Я вообще все помню, что бы ты ни сказал.

— Ладно, ладно, — я легонько оттолкнул ее, — поди задерни занавески.

Не помню точно когда, но с какого-то времени приемник стал прочно увязываться со «шпионажем» и «контрреволюционной деятельностью». Это настолько глубоко въелось в сознание каждого, что всякий любитель радиопередач рисковал вызвать повышенное внимание, а то и подозрение окружающих. Небольшой темный ящичек, начиненный бог знает чем, скрывал в своих недрах некий тайный и преступный мир. А мир светлый, революционный давал о себе знать через громкоговоритель — три раза в день. Все же остальное было от лукавого. Однако прогресс науки и техники неумолимо раздвигал не только государственные границы, но даже и труднопреодолимые границы сознания. Мир оплетали сети невидимых волн, разбросанные, отделенные друг от друга страны и города становились единым целым. Я торопливо вложил батарейки, выдвинул антенну и надел наушники. В этот миг у меня самого было ощущение, что я совершаю преступление, хотя я, конечно, прослушивание радиопередач преступлением никогда не считал. Уж если они так уверены в своей правоте, надо ли бояться, что народ будет слушать заведомую ложь? Но все же пальцы мои слегка дрожали, когда я поворачивал ручку настройки. Радиоволны летели ко мне через Тихий океан, Средиземное и Красное моря. Они свободно пролетали даже над самой высокой вершиной Гималаев, принося в наушники слабый треск — далекие отголоски каких-то бурь и дождей. В тот вечер я прослушал передачи, наверное, всех китаеязычных радиостанций.

В результате я был страшно разочарован.

Западный человек, не испытывавший недостатка ни в еде, ни в одежде, за эти тридцать лет как будто не сделал ни малейшего шага вперед. Ни к чему не пришел. Западная цивилизация показалась мне каким-то механизмом, гигантским роботом. Что общего у этого робота с китайским народом — живым, израненным исполином, выросшим в сплошных горестях и муках? Западный человек наивен, как ребенок. Он даже не догадывается о нашей политике-религии, взращенной на восточном мистицизме, о следствиях этой политики — об искривленной психике людей, о безумных поступках. Правда, и простой китаец никак не может взять в толк, почему это американский президент, подслушав тайные речи своих политических противников, должен уходить в отставку. Специалисты на Западе оценивают происходящее у нас, составляют свои так называемые объективные доклады, видя только то, что лежит на поверхности. Разве могут они понять и почувствовать то, что знают и чувствуют, например, Хэй Цзы или Цао Сюэи?.. Единственную стоящую новость передала в тот вечер центральная радиостанция Пекина. В статье, подписанной неким Чи Хэном, говорилось: «Капитулянты, капитулянтство существовали в прошлом, существуют в наше время и будут существовать в будущем». Это «в будущем» вовсе не было таким бессмысленным, как могло показаться. И вряд ли оно сулило что-то хорошее…

— Проклятье! — Я снял наушники. Вдруг почувствовав усталость, бросил приемник на кан.

— Ну как? — сонно спросила она, придвинувшись ко мне.

— Ерунда все это, — ответил я.

Вороного купили и увели. Но не тот управленец, с которым я говорил на конюшне, а люди из другой коммуны. Говорили, что они — откуда-то с юга, из горных районов. Они приехали вчетвером и забрали всех наших лошадей.

Был первый зимний пасмурный день, хотя снега пока не предвиделось. Дул колючий, пронизывающий ветер. Песок, желтые опавшие листья, сенная пыль, крошки замерзшего навоза — все это поднималось ветром в воздух, кружилось, гуляло по дорогам, билось о стены домов, словно не находя пристанища. Несколько испуганных ворон пролетели на фоне серого неба. Залитое на зиму водой поле уже почти везде замерзло. Земля вокруг выглядела безжизненной. Деревья сбросили листья, обнажились и стали какими-то неожиданно дряхлыми и старыми. При виде этого пасмурного неба, этого тоскливого зимнего пейзажа начинало казаться, что все на свете съежилось и застыло — даже мысли, воспоминания и надежды. Как будто мир всегда был таким и пребудет таким навеки.

Вот в какой день уводили Вороного и остальных лошадей. Их вывели из конюшни, и процессия направилась вверх — по знакомой узкой тропинке на большую дорогу. Там Вороной остановился на мгновение, оглянулся на меня — как будто не понимал, почему это я не иду с ним. Но один из крестьян стегнул его кнутом, он вздрогнул, замотал головой и в конце концов пошел куда велено. Дорога поднималась вверх и дальше за перевалом, казалось, растворялась в небе. Над дорогой за ушедшими лошадьми медленно клубилась легкая желтая пыль.

Вот и все, мой Вороной. Только ты знал, насколько я скрытен с другими, потому что только тебе я по-настоящему доверял. Ты помогал мне в трудную минуту, ты был свидетелем того, как я снова стал человеком. Что ж, скоро и мне за тобой по этой дороге. Я не могу, как ты, ждать, когда кто-нибудь с кнутом уведет меня в новую темницу. А ведь все вроде бы к тому и идет. Скоро, видимо, наступит конец короткой и случайной оттепели.

Вернувшись с работы, я поставил лопату у двери и вдруг заметил на стене пастуший кнут. Он уже покрылся тонким слоем пыли. Я дернул за него, вытащил вместе с гвоздем и разломил пополам.

— Пришел? — Она сидела на маленькой скамеечке, перед ней стояла корзина с яйцами. Она улыбнулась мне.

— Угу.

— Лошадей жалеешь? — Она стала по одному перекладывать утиные яйца в глиняный кувшин. Кувшин был наполнен горячей подсоленной водой.

— А о чем тут жалеть? Я о людях-то и то не жалею.

В комнате было тепло, железная печка раскалилась докрасна. Я подержал руки над печкой, потом закрыл глаза и прижал ладони к лицу. На мгновение я словно провалился в какое-то приятное, тихое забытье. Вот он, домашний уют, которого так недостает многим. Но человек волен создать его, волен и разрушить. Теплая печка зимним днем, занавески на окнах, кувшины, банки, кружки, две маленькие комнаты — все это мое, для меня. Но за них я заплатил свободой.

— Вот. Я для тебя засолила утиные яйца. Погляди, — сказала она у меня за спиной.

— Ну, что еще там? — Я открыл глаза и глянул на нее.

Она как будто не заметила моего равнодушия, помолчала секунду, а потом снова засмеялась:

— Время летит так быстро. Мы, когда поженились, купили совсем маленьких утят, а теперь смотри, сколько они яиц принесли.

Да. И кошка тоже выросла. Вон — свернулась себе беззаботно у печки, глаза зажмурила и мурлычет. Это она выскочила наружу, когда сюда поздним вечером вошел Цао Сюэи. Наверное, как и Вороной, успела многое повидать на своем веку и знает, что самый опасный зверь — это человек.

Склонив голову, она продолжала перекладывать яйца из корзинки в кувшин. Яйца не сразу опускались на дно, а зависали в рассоле, образуя ровный белый слой. Она сказала с довольным видом:

— Я слышала, южане любят соленые яйца. Это правда?

Я хмыкнул:

— О чем ты только не слышала!

Она подняла голову и взглянула на меня. Ее глаза как-то потускнели. Она поджала губы и осторожно, чтобы не рассердить меня, сказала: