В маленькой боковушке рядом с мастерской Роберт мыл палитру и пучок кистей. В дверях появился Пьер. Он остановился и стал смотреть.

— Грязная это работа, — рассудил он спустя некоторое время. — Вообще-то живопись — прекрасная штука. Но я бы не хотел стать художником.

— А ты подумай как следует, — сказал Роберт. — У тебя ведь отец — знаменитый художник.

— Нет, — решительно заявил мальчик, — это не для меня. Всегда будешь перепачкан, да и краски пахнут ужасно. Я этот запах люблю, когда он несильный, например когда в комнате висит только что законченная картина и едва заметно пахнет краской; но в мастерской запах слишком резкий, у меня начинает болеть голова.

Слуга бросил на него испытующий взгляд. Ему давно уже хотелось высказать мальчику, что он о нем думает, пожурить его. Но когда Пьер был рядом, когда Роберт видел его лицо, у него просто язык не поворачивался. Малыш был так свеж, прелестен и серьезен, словно все с ним и в нем было в полном порядке, и ему странным образом очень шел этот легкий налет барского высокомерия и не по годам раннего развития.

— И кем же в таком случае ты хотел бы стать, юноша? — строго спросил Роберт.

Пьер опустил глаза и задумался.

— Ах, я, знаешь ли, вовсе не хочу быть кем-то особенным. Я только хочу, чтобы скорее кончились школьные занятия. А летом я хочу носить только белую одежду и белые башмаки, и чтобы на них не было ни малейшего пятнышка.

— Так-так, — с укоризной проговорил Роберт. — Это, ты сейчас так говоришь. А вот недавно, когда ты прибегал, сюда, твой белый костюмчик был весь испачкан вишнями и травой, а шапочку ты и вовсе потерял. Помнишь?

Пьер насупился. Он прищурил глаза, так что осталась только узенькая щелка, и смотрел сквозь длинные ресницы.

— Тогда мама меня за это отругала как следует, — неторопливо пояснил он, — и я не думаю, что она поручила тебе снова попрекать и мучить меня этим.

— Ты, значит, хочешь носить всегда белую одежду и никогда не пачкать ее? — примирительно спросил Роберт.

— Да нет же, иногда можно. Как ты не понимаешь! Конечно, мне хочется иногда поваляться в траве или в сене, попрыгать по лужам или взобраться на дерево. Это же ясно. Но я не хочу, чтобы меня ругали, когда я расшалюсь и напрокажу. Тогда я хочу тихонько вернуться в свою комнату, надеть свежее, чистое платье, и чтобы все снова было хорошо. Знаешь, Роберт, я думаю, что брань и в самом деле не приносит никакой пользы.

— Не любишь, когда тебя бранят? Отчего же?

— Ну посуди сам: если ты сделал что-то нехорошее, то потом сам понимаешь это и тебе стыдно. А когда тебя бранят, стыдишься значительно меньше. Иногда и не натворишь ничего, а тебя все равно отчитывают за то, что не прибежал сразу, как только позвали, или потому что мама в этот момент была не в духе.

— А ты сосчитай-ка да сравни, мой мальчик, — засмеялся Роберт, — ты ведь наверняка делаешь немало дурного, которое никто не видит и за которое тебя никто не бранит.

Пьер не ответил. Вечно повторяется одно и то же. Как только дашь себя увлечь и заговоришь со взрослыми о чем-нибудь по-настоящему важном, все кончается разочарованием или даже унижением.

— Я хочу еще раз взглянуть на картину, — сказал он тоном, неожиданно отдалившим его от слуги; Роберт мог услышать в нем и приказание, и просьбу.

— Впусти меня на минутку в мастерскую, хорошо?

Роберт повиновался. Он отпер дверь мастерской, впустил Пьера и вошел следом, так как ему было строжайше запрещено кого бы то ни было оставлять здесь одного.

На мольберте в центре просторного помещения стояла новая картина Верагута, повернутая к свету и временно вставленная в золоченую раму. Пьер остановился перед ней, Роберт замер у него за спиной.

— Тебе нравится, Роберт?

— Разумеется, нравится. Что я, по-твоему, дурак, что ли? Пьер посмотрел на картину и прищурился.

— Я думаю, — задумчиво сказал он, — мне можно показать множество картин, и я сразу узнаю, какая из них папина. Вот почему я люблю его картины, я чувствую, что их написал папа. Но, собственно говоря, нравятся они мне только наполовину.

— Не говори глупостей, — испуганно предостерег ребенка Роберт и посмотрел на него с укоризной; однако Пьер, мигая глазами, все еще неподвижно стоял перед картиной.

— Видишь ли, — сказал он, — там, в доме, висят несколько старых картин, они нравятся мне куда больше. Потом, когда я вырасту, у меня тоже будут такие картины. Например, горы, когда заходит солнце, и все вокруг красное и золотистое, и красивые дети, и женщины, и цветы. Это же много приятнее, чем старый рыбак, у которого даже лица как следует не видно, или эта черная, скучная лодка. Разве не так?

В глубине души Роберт был того же мнения. Он дивился и радовался искренности мальчика, но не хотел в этом признаться.

— Ты еще в этом не совсем разбираешься, — быстро проговорил он. — Пойдем, мне надо запереть мастерскую.

В этот момент со стороны дома внезапно послышался гул мотора и скрежет колес.

— О, автомобиль! — радостно крикнул Пьер, выскочил из домика и, не разбирая дороги, помчался, прыгая через газоны и цветочные грядки, прямиком к господскому дому. Запыхавшись, он подбежал к гравийной площадке у входа и успел как раз вовремя: из автомобиля вылез отец и какой-то незнакомый господин.

— Привет, Пьер, — крикнул папа и подхватил сына на руки. — Со мной приехал дядя, которого ты еще не знаешь. Подай ему руку и спроси, откуда он приехал.

Мальчик внимательно взглянул на незнакомца. Он протянул ему руку и увидел веселые светло-серые глаза.

— Откуда ты приехал, дядя? — послушно спросил он. Незнакомец взял его на руки.

— Малыш, ты стал слишком тяжел для меня, — шутливо вздохнул он и опустил Пьера на землю. — Откуда я приехал? Из Генуи, а до того из Суэца, а до него из Адена, а еще раньше…

— Из Индии, я знаю, знаю! Ты дядя Отто Буркхардт. Ты привез мне тигра или кокосовых орехов?

— Тигр у меня вырвался и убежал, но кокосовые орехи у тебя будут, а также ракушки и китайские картинки.

Они вошли в дом, и Верагут повел своего друга по лестнице наверх. Он ласково обнял за плечи Буркхардта, который был значительно выше ростом, чем художник. Наверху навстречу им вышла хозяйка. Она тоже встретила гостя со сдержанной, но искренней сердечностью. Его веселое, здорового цвета лицо напомнило ей о незабываемых и радостных встречах прошедших лет. Он на миг задержал ее руку в своей и заглянул ей в глаза.

— Вы совсем не изменились, госпожа Верагут, — похвалил он. — Вы лучше сохранились, нежели Иоганн.

— Да и вы не изменились, — любезно ответила она. Он засмеялся.

— Да, фасад у меня все такой же цветущий, но от танцев пришлось постепенно отказаться. От них не было никакого проку, я так и остался холостяком.

— Надеюсь, на сей раз вы появились в наших краях, чтобы выбрать себе невесту?

— Нет, сударыня, с этим покончено. Не хочу портить отношения с милой моему сердцу Европой. Вы знаете, у меня есть родственники, и я постепенно превращаюсь в богатого дядюшку. С женой я бы ни за что не решился показаться на родине.

В комнате госпожи Верагут был приготовлен кофе. Они пили кофе с ликером и целый час провели в беседе о морских путешествиях, о каучуковых плантациях, о китайском фарфоре. На первых порах художник держался тихо и чувствовал себя немного подавленным, в этой комнате он не бывал уже несколько месяцев. Но все складывалось хорошо, казалось, с приездом Отто в дом вошла легкая, веселая, ребячливая атмосфера.

— Я думаю, моей жене сейчас надо немного отдохнуть, — сказал наконец художник. — Я покажу тебе твои комнаты, Отто.

Они простились с хозяйкой и спустились в комнаты для гостей. Верагут приготовил для своего друга две комнаты и сам позаботился об обстановке — о мебели и всем остальном, от картин на стене до книг в шкафу. Над кроватью висела старая выцветшая фотография, забавный и трогательный снимок института в семидесятые годы. Гость заметил ее и подошел ближе.